Стриженая Тайка большое сходство имела с Петькой.
Как будто близнецами были. Отец подергал себя за бровь. Под веками вскипело.
Тайка, счастливая участием отца, вилась возле него:
— Садись, папка, ужинай. Простыло все, поди?
Отец нехотя принялся за картошку.
— Холодно тебе теперь, Таисья, будет в шалюшке. Носи-ко ты мою старую ушанку. Великовата, правда, да из большого не выпадешь.
— Не выпаду, — улыбалась Тайка.
— Ты бы мать-то не дразнила. Мать ведь… — устало сказал Николай.
— Я и не дразню, — сразу впала в уныние девчонка. — Это учительница нажаловалась? Рассказать, как дело было?
Отец кивнул.
— Послала давеча меня бабушка Чучелу молоко снести…
— Не смей так говорить. У человека имя есть!
— Да не выговоришь имя это! Ну пусть, Рюрику! А я позвала с собой Петьку Сорокина — одной неловко идти. За ним, ясно, его братья увязались. Рюрик молоко у нас взял, меня по голове погладил: «Какие хорошие у тебя, говорит, косички». (Я без платка бегала.) Парнишки захихикали. А как на улку вышли, Петька прямо как банный лист пристал: «Влюбился он в тебя, что ли, Тайка?» И стали они меня дразнить: «Чучелова невеста!» Ну не дураки, скажи? Я говорю, да если надо, я могу вообще без волосов ходить! И шаровары так же, как вы, носить буду. Потому что не очень-то это интересно — девчонкой быть. Не поверили. Рассказывай, говорят, сказки. Айдате тогда, зову, к нам. (Дома-то уж никого не было. Вы с мамкой на работу ушли, а бабушка тоже куда-то уплелась.) Нашла я овечьи ножницы да и выкромсала себе дорогу поперек головы. А потом уж они меня достригали. Хохоту было. А как достригли, напужалися и бежать. Ну, на уроки я вот такой и пришла, да еще в шароварах… Егоровна как увидала… ну ладно-ладно, Марфа Егоровна как увидала, сразу техничку за матерью посылать! А чего я такого сделала? Мальчишки вон каждый день в штанах ходят, она же на них не жалуется!
— Вот хватила! Да если ты девчонкой родилась!
— Дак я виновата, значит? «Родилась»! Кто меня спросил. Я, может, вовсе и не хотела девчонкой! Не залезь никуда, не прыгай! Вот смотри, подол всегда рваный! И мать мне за него все уши вытянула — скоро как у осла станут.
Отец засмеялся:
— А шут с тобой! Ходи в пацанах! Да не смей учительницу обижать. Так уж и быть, разобъясню я ей завтра все про тебя.
Отец закурил козью ножку, а Тайка стала мыть посуду.
— Все поважаешь[2] ее, — окончательно засыпая, пробормотала мать. — Исповадил, совсем исповадил девчонку.
В избе было тепло и покойно. Посапывала на печи бабушка. Ветер наваливался на окна, и в такт его накатам качалось в лампе пламя. Тень отца маялась, будто что-то искала на стене. Дым махорки мешался с керосинным угаром и кислым запахом свекольника. Тайка успокоилась, и улыбка не сходила с ее довольной рожицы.
