— Какое решение? — охрипшим голосом прошептал Гунько.
— Спасти будущее. Раз уж мы знали, что ни «Кодекс», ни закон Брэдбери не работают… нужен был сильный предохранительный механизм. Как раз против того, о чём сегодня говорил Поспелов. Человеческий эгоизм — мощнейший мотиватор, верно? Никому и никогда не взбредёт в голову производить мягкое внедрение и уходить в полную автономку, если известно, чем это грозит. Тем более — никто не станет закрывать на такое глаза, любовь там у твоего друга или ещё что. Если знаешь, что потом тебя и твоих же коллег отправят устранять нарушителя… Как там в Первом гомеостатическом? «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ну вот, теперь вы знаете, что к закону существует поправка — железная, действующая без исключений и без поблажек. Всегда.
— Но ведь это ещё большее вмешательство! Что думали и помнили сенаторы после той ночи? А Клеопатра? Антоний? Когда Раменской «выселился» из него, что стало с Антонием?
— Сенаторы полагали, что действовали, одержимые божественной яростью. Антоний, если и помнил, то не придавал значения: тогда ведь Раменской ещё не пытался подавить волю носителя и управлять его телом. По сути, единственным, кто пострадал, был хронавт, подсаженный в Марка Юния Брута. Рана, которую ему нанёс Цезарь… которую нанёс Николай… каким-то образом повлияла на соматику хронавта. Но это, если задуматься, и к лучшему; есть в этом некая справедливость, по-моему.
— «Справедливость»! — не выдержала Семёнова. — Он же столько страдал — Раменской, в смысле, а не тот хронавт. Ну и переселили бы его в какое-нибудь тело, в сумасшедшего какого-нибудь. Или даже в Антония!.. да, в Антония!
— Слушай, Семёнова, — не выдержал Гунько, — ну в Антония — а дальше что? Ещё несколько лет — а потом и его грохать? Очередной заговор устраивать? Это, по-твоему, справедливость? Или ты забыла, что Антония убили в тридцать первом, прямо на глазах у Клеопатры утыкали стрелами, перед, блин, воротами Александрии.
— Но это же ещё несколько лет жизни… — упрямо прошептала Семёнова. — С любимой женщиной. Скажите хоть вы, Тарас Остапович! А?!
Профессор покачал головой, рассеянным взмахом руки свернул вирт-экран.
— Вы оба ошибаетесь, ребятки. Не годы, Семёнова. Там бы не вышло, принцип двойников никто не отменял. Семь месяцев — это в лучшем случае.
— А я-то в чём не прав? — обиделся Гунько.
Профессор молча захромал к выходу из аудитории. Уже от дверей обернулся, посмотрел на молчавших студентов. Зябко пожал плечами.
