Плетет паук, растет трава, бежит ручей, все послушно таинственному закону, который один для всех — для насекомого и растения, для воды и человека. Мы кроем крыши для чего-то такого, чего не знаем. Жизнь ступает вместе с нами, и мы не знаем, для чего живем. И вот в один какой-нибудь день смерть захлопнет над нами дверь.
Я сам слишком недалеко ушел от той жизни, которой живут люди, чтобы не бояться смерти. Я еще не видел, что вслед стае бедности человеческого языка слово смерть получает абсолютный смысл, благодаря которому для умирающего всякое существующее явление представляется пройденной стадией, тропой, ограниченной небытием, и мы измеряем вечность в тот краткий час, когда жизнь как бы застывает в нас. Но она уходит и вновь возрождается, и снова все возобновляется, согласно закону, порождающему из замкнутой клетки — живую.
Как только я вызывал мрачный образ смерти, Ева бледнела. Словно в забытье сжимала она меня в объятиях.
— Милый, твое сердце стучит рядом с моим. Как могла бы я поварить, что смерть тебя когда-нибудь похитит у меня?
Это бесхитростное дитя произнесло такое сладостное слово, словно оно было словом святых, ибо надо, надо верить. Багряный поток крови перестал бы омывать мои жилы, если бы и он не был, по своему, актом веры. Ева прижимала свои губы к моим и восклицала:
— Вот мои перси, возьми их в свои руки. Вот мои волосы, заверни ими свои пальцы. Сама смерть не сможет нас разъединить!
Боже, с какой полной жизни гордостью она восклицала это. Крик ее поднимался к вершинам деревьев, как вызов.
Шел третий месяц нашей любви. Твоя грудь, моя Ева, была так упруга под моими пальцами! Ты предлагала мне ее, трепетавшую и налитую, как плод, и не ведала стыдливости. Ты также просто и естественно, какой была сама жизнь, предлагала мне свое тело. Оно было подобно вечной жажде и вечному голоду. Одежда твоя спадала, и сама ты не знала, что была нагой в моих объятиях. Но ты не промолвила еще мне слова любви, словно красота твоей груди и твоей утробы была ничем рядом с более великой красотой, скрытой в тебе.
Под утро я вступил в цветущий сад. Я влез на дерево и сорвал горячий плод любви. Твое тело узнало мое. Но падает яблоко с ветви, и снова поднимаются соки, рождаются новые яблоки для иной жажды, пока не воздвигнуты преграды. Но дева не сразу молвит слово, которое водружает вокруг нее ограду. Она разжимает колена и пробуждается лишь наполовину. В глубине ее существа скрывается более сладостный сад, чем девственность ее утробы, но она не знает об этом. Я, моя дорогая Ева, говорил тебе о любви, как тот, кто познал уже любовь. Но ты мне подарила твои маленькие перси и не ведала какое божественное имя у любви.
