... Да и сама академия изменилась. Как будто съежилась, стала тесней. И коридоры ее уже не были такими светлыми. Сейчас они напоминали Гуламу Гусейнли тоскливые вокзальные перроны, забитые случайными людьми...
Все казалось печальным и тоскливым.
... Профессора умолкли только на втором этаже в давно требующем ремонта и оттого кажущемся увядшем актовом зале. Усевшись рядом с Гуламом Гусейнли, они оглядывали пышно украшенную корзинами цветов сцену, постепенно заполнявшийся зал.
Гулам Гусейнли тоже смотрел на сцену, но, глядя на эту помпезность, думал почему-то о своем простом, влачащем полунищенское существование, но родном литературном центре "Перо", который, как старый, сломанный троллейбус, переваливаясь с боку на бок, несмотря на все треволнения эпохи, долгие годы полз по своему скромному маршруту...
Вспомнились ему собратья по перу, тоже ставшие в Центре родными - Поэт, чей день рождения на прошлой неделе отмечали, и как Поэт, превращая праздник в муки, бледнея, выступал, избегая говорить о самом наболевшем - о мощи слова, и как после этого выступления стало плохо маленькому Фараджу, а под конец Агали, ни за что не желающий менять мистическую литературу на реалистическую, влепил вдруг пощечину Садаю. Эти и другие подобные эпизоды вспоминались Гуламу Гусейнли, и он ощущал, как мелкими мурашками выступает под корнями волос пот сожаления...
В это сумасшедшее время, когда все меряется на деньги, в страшные годы, когда никого ничто, кроме денег, не интересует, когда академия, святой очаг науки, далекая от всяких материальных интересов, вынуждена, чтобы выжить, сотрудничать с иностранцами, не стоящими ее ногтя, их центр "Перо" создает и исследует вечные законы никому не нужной, не приносящей ни копейки прибыли литературы.
И никто в этом не виноват, кроме него самого, его упрямого литературного фанатизма. Именно в этом и состоит вся трагедия. Весь Центр и его друзья вынуждены были подстраиваться под него. Как говорится, "рыба гниет с головы".
Но самое странное в том, - подумал Гулам Гусейнли, - что, сколько бы он об этом ни думал, с каким бы чистосердечием не представлял себе весь драматизм ситуации, стоило ему попытаться что-то изменить, сломать, ничего не выходило. Подобно человеку, который не хочет пробуждаться от сладкого, но кошмарного сна, барахтаясь в своем внутреннем мире, задыхаясь в бездонных, черных вопросах, которая ставила перед ним литература, он, казалось, погружался еще глубже...
