— Спроси совета у Равеха, Уали. К тому же я не требую, чтобы ты применил к Меддуру самое сильное средство, — и Менаш сделал вид, будто пальцем нажимает крючок, — но прошу тебя, Уали, запугай его хорошенько. Да это и не трудно — с таким трусом!
Уали задумался, очевидно пытаясь разобраться в этом деле, и, как тогда, в истории Умауша, не мог решить, на чьей стороне закон чести. Тогда Менаш предложил ему:
— Посоветуйся с Равехом и поступи так, как он скажет.
* * *
На другой день, после того как Менаш с Меддуром зашли к ним в дом, Аази слегла. Она жаловалась на шум в ушах, на нестерпимую головную боль. Она принуждала себя есть только тогда, когда от недоедания у нее пропадало молоко.
— Ты уморишь ребенка голодом, — говорила ей Латмас. — Это большой грех.
Когда Ауда плакал, у Аази сердце разрывалось от жалости, и она через силу съедала немножко кускуса, ровно столько, чтобы выдавить из груди несколько капель молока.
После смерти Мокрана Аази непрестанно плакала, и теперь всякий раз, когда она поднималась с постели, у нее кружилась голова; Латмас приходилось держать ее под руку. Первые три дня после того, как Аази заболела, ее сына кормила Секура, и маленький Ауда, жадно припав к благодатной груди Ку, уже больше не плакал: никогда еще не бывал он так сыт.
На третий день к вечеру у Аази отекли ноги, потом опухло все тело; из ее воспаленных губ вырывались лишь хриплые, бессвязные звуки, она уже никого не узнавала и не раскрывала глаз.
По всей Тазге разнесся слух, что Аази вряд ли доживет до утра. Старухи молили аллаха совершить чудо, чтобы новорожденный младенец не остался круглым сиротой; молодые женщины сокрушались о несчастной судьбе Мокрана и Аази, об их любви, такой пылкой и такой несчастной: он умер из-за нее, вдали от нее, а теперь вот умирает и она — и тоже из-за него. Менаш старался сделать все, чтобы Аази осталась жива, чтобы не ушла в могилу вслед за Мокраном. Ку взяла к себе малыша и заботилась о нем, как о собственном ребенке. Что до Меддура, то его нигде не было видно.
Аази при смерти! Эта весть сильно поразила Давду. Она была еще маленькой, когда потеряла мать; и с тех пор не умирал никто из дорогих ей людей. Пожалуй, она сама не знала, дорога ли ей Аази, хотя они и были когда-то подругами.
Собираясь посетить Латмас, Давда решила принять скорбный, сокрушенный вид. Она так боялась показаться слишком цветущей, слишком торжествующей — право же, ей этого не хотелось, совсем не хотелось. Но, взглянув на распухшее лицо Аази, она в ужасе отшатнулась. Это Аази, красавица Аази?! Давда вдруг поняла, что видит подругу, быть может, в последний раз, что ее не будет ни завтра, ни потом. Она умрет. Она исчезнет с лица земли! Давда позабыла о скорбной мине, с которой вошла сюда; растолкав плачущих женщин, толпившихся у постели, она бросилась прямо к больной, наклонилась к изголовью и поцеловала Аази в лоб долгим, горячим поцелуем.
