Вернувшись в Блиду, я не нашел там никаких перемен. Гражданские рассуждали о тунисской кампании в зависимости от своих симпатий, явных или тайных, как судят о партии в бридж. Они будто и не подозревали, что на войне умирают; в конце концов и я, и мои товарищи стали сомневаться: уж не снится ли нам все это во сне?
Мне хотелось поскорее разузнать новости обо всех и обо всем. За три месяца, проведенных в Тунисе, я на свои многочисленные письма получил всего лишь два ответа, да и то от посторонних людей. По возвращении в Блиду я находил присланные мне письма в канцелярии батальона, которая все это время оставалась в тылу, в офицерской столовой и даже у вахмистра. Большинство писем было от отца, и в них содержались все те же горячие мольбы к аллаху, убивающему и дающему жизнь, все та же покорность воле того, кто во всемогуществе своем испокон веков определяет судьбу каждого человека.
Мне не терпелось отдохнуть — не столько от усталости, сколько от удручающего однообразия жизни, когда только и думаешь о том, как бы заполнить пустоту. По правде говоря, у меня не было особого желания съездить в Тазгу; я предпочитал отправиться в Айн-Бейду, где жил Акли и куда он приглашал меня вместе с Менашем; кстати сказать, в его письме я легко узнавал мысли и даже выражения Давды. А навестить родных в Тазге я решил в последний день отпуска.
Я был еще в нерешительности, куда поехать, как вдруг получил с родины письмо, написанное незнакомой рукой. В нем не было ни даты, ни обращения. Почерк был детский и неуклюжий. Подпись отсутствовала.
«Мы здоровы. Надеемся, что ты тоже. Вот я тебе пишу. Я знаю, что это дурно и что ты подумаешь: эта женщина — плохая женщина, а она еще была моей женой. Но я должна тебе написать. Ты военный. Я не знаю, вернешься ли ты. Я каждый день молюсь аллаху и Сиди-Ахмеду, чтобы ты вернулся, но сердце мое все-таки неспокойно, и поэтому я тебе пишу.
Не говори: она дурная женщина. Зачем она мне пишет, раз она мне больше не жена? Я знаю, что, если твой отец узнает, он убьет меня, но он не узнает. Муж мой! Через шесть месяцев, а если богу угодно будет, то через пять у меня родится ребенок».
Вокруг меня бесчисленные муэдзины начали звучными голосами призывать правоверных к молитве. Пламя, пылавшее в раскаленной печи, куда спускалось солнце, окрашивалось в лиловые тона.
Я прислонился к стволу шелковицы.
«Но я постоянно молю аллаха, если что-нибудь должно с тобою случиться, пусть это случится с моим ребенком. Я знаю, ты уже никогда не примешь меня в свой дом, но ты только возвращайся живой.
