Мух глубоко задумался. Руки у него опустились. На лице отразилось такое страдание, что я поспешил перевести разговор на более приятную для него тему:
— Что ты нам привез от буадду?
— Я у них не был.
— Так где же ты провел отпуск?
— В Тазге.
Меня охватил непонятный, безрассудный восторг, словно я сам побывал на родине.
— Аази просила передать тебе письмо. Она не хотела посылать его по почте, боялась, как бы не вскрыли в Тазге.
Я не стал упрекать Муха за то, что он не отдал мне письмо раньше, и сунул его в карман, чтобы прочитать, когда останусь один. Пастух теребил шелковистые волосы на затылке и стискивал зубы.
— Как они там поживают? — спросил я.
— Кто? Там почти никого не осталось. Уали и Равех в армии, Мулуд — в Орании, Уамер дни и ночи проводит на полях. А остальные меня уже забыли. Мне даже не предложили поесть, я чуть не умер с голоду. В первый вечер один земляк поделился со мной ячменной кашей, но не мог же я столоваться у него. За последние двое суток я съел семьсот граммов сухарей — вот и все.
— Пошел бы к моему отцу.
— Я не решился пойти к твоему отцу. Искал только тех, для кого играл ночами до самой зари.
Глаза Муха увлажнялись все больше и больше.
— Почему же ты не навестил жену?
— Через месяц после свадьбы она уехала к своим родственникам с материнской стороны. Все ждет, что я за ней приеду.
— А твои поля?
— Не хочу ничего от тебя скрывать. Я не вспахал ни одного арпана[13], не посадил ни одного дерева, не посеял ни меры зерна. Я не раскрывал рта, даже когда пастухи пригоняли коз пастись на мои участки. Пусть другие заботятся о счастливой старости: пусть умрут богатыми, важными и все-таки печальными. А я хочу одного — пожить в свое удовольствие; молодость — дар божий, и упускать ее — грех.
Я мимоходом отметил, что зерно, брошенное Менашем, попало в благодатную почву.
— Я не люблю жену. Она это понимает, потому и уехала; она надеялась, что я позову ее. Я не люблю своих полей; все, что там можно найти, собирают друзья моего отца; они же косят и траву.
Краткие, отчетливые звуки сигнала, сзывающего на вечернюю поверку, заглушили голос Муха; он умолк и продолжал молчать даже после того, как отзвучал горн. Он не шевелился и, казалось, не спешил идти на призыв.
— Вставай, а то еще запишут, что ты в самовольной отлучке, — сказал я.
— Ну и пусть, — отозвался он, пожав плечами.
* * *
По ровному, очень старательному почерку я понял, что письмо Аази написано ею собственноручно. Смысл его был весьма туманен, я прочел письмо по частям и долго размышлял, прежде чем наконец понял, что именно хочет сказать моя жена. Французским Аази владела далеко не в совершенстве, но дело было даже не в этом: она стремилась не столько высказать какие-то мысли, сколько подсказать их.
