В середине ноября каждый из нас получил по грязно-белому конверту. Все мы оказались приписаны к Девятому пехотному полку, расквартированному в Милиане, куда нам и надлежало явиться восемнадцатого числа. Оставалось еще три дня. Мы решили пока что никому не говорить об этом. Успеется, скажем накануне вечером. Занятно было слышать, как мать и Аази отодвигают срок моего призыва, в то время как повестка уже у меня в кармане. Однако к вечеру шестнадцатого новость стала всем известна: Мух, которому с большим трудом удалось приписаться к нашему призывному пункту, а не у себя на родине, дал прочитать свою повестку Акли. Давда тотчас же поспешила к Аази.
— Да позаботятся все сорок святых твоего племени, чтобы он вернулся невредим.
— Кто вернулся?
— Разве не знаешь? Мокран послезавтра уезжает.
Давда знала, что я нарочно никому ничего не сообщил.
— Знаю, — солгала Аази. — Мне он сказал, но его родителям еще ничего не известно, и он хочет, чтобы они узнали только накануне.
— Так завтра и есть канун.
— Да, конечно. Я хотела сказать, только вечером.
Удар попал в цель. Кровь отхлынула от лица Аази. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и дышала прерывисто.
В тот вечер я возвратился домой пораньше. Едва я надел домашние туфли, как Аази окликнула меня со второго этажа, из нашей спальни. Я поднялся к ней.
— Никак не могу затворить шкаф, — сказала она.
Я вынул бумажку, которая застряла в петле, и хотел было уйти.
— Ты не хочешь переодеться?
— Нет.
Она опять удержала меня:
— Я сложила твои красные книги в левый угол шкафа…
Она вся поникла, голос ее звучал неуверенно, вид был подавленный. Я подошел к ней, взял за подбородок, чтобы приподнять голову.
— Что с тобою?
— Ничего. А почему ты спрашиваешь?
— Что-то не так?
Она разрыдалась, склонившись мне на плечо. Я понял, что она все знает, и, чтобы окончательно не растрогаться, тихонько отстранил ее.
Грустно прошел наш последний день в Тазге. Один только Идир лихорадочно хлопотал у целой кучи чемоданов различной формы и размеров, словно готовился к приятному путешествию. Восемнадцатого утром Тазга проводила нас, охваченная той же скорбью, с теми же стенаниями, с какими провожала уехавших в сентябре.
* * *
Одиннадцать месяцев военной подготовки я провел в каком-то непонятном оцепенении. Это было во время «странной войны». Казалось бы, повседневные заботы военной жизни должны встряхнуть даже самых закоснелых. А меня ничто не могло расшевелить. Правда, в качестве будущих унтер-офицеров мы находились на особом режиме. Я оказался вынослив и не очень-то страдал от физической усталости. В часы занятий, пока наши товарищи с превеликим рвением изучали суровые красоты пехотного устава, мы с Менашем старались улизнуть и шли помечтать на берег Шершелла или отправлялись в обход кабачков.
