Через полчаса пришли дедушка и бабушка. Бабушка спросила меня, в чем дело и откуда я. Я смущенно объяснила:
— Папа уехал в Одессу жить и велел мне пока поехать к вам и пожить у вас.
— Уехал? В Одессу? Похоже на него! — Бабушка подняла брови, пожевала губами и после паузы сказала: — Ну что же поделать? Живи.
Дедушка потихоньку, за ее спиной, ласково погладил меня, и я вошла за ними в их старомодный, мрачный дом. Меня устроили в кабинете у дедушки, на ужасно неудобном кожаном диване, с которого я все время скользила и сваливалась, не велели мне жечь свечу позже 10 часов, и началось мое житье у бабушки. Я на другой же день отправила папе письмо с просьбой прислать мне денег на переезд в Москву, который еще осложнялся тем, что у меня не было ничего зимнего. Я изо всего выросла, а пока я носила летнее, об этом никто не позаботился. Я же привыкла, что это делалось как-то само собой: или домоправительница наша купит мне ботинки, или тетушка вспомнит, что «Тане нужно пальто», — сама я была странно равнодушна к нарядам. А в этом году все как-то необычно сложилось: папа уехал раньше, чем предполагалось, домоправительницы это лето уже не было, молодой бонне было только впору с детишками управиться, а я сама занималась перепиской с К. С. и стихами и очутилась вроде Стрекозы в басне, когда «Помертвело чисто поле…»
Не знаю, чему приписать — я и впоследствии никогда не могла добиться от отца, почему, — но ни на это, ни на другие мои письма я ответа так и не получила. Очень возможно, что, увлеченный новым счастьем — как он умел увлекаться, — папа просто и не прочитывал моих писем.
Так или иначе, был уже август, немногие мои знакомые жили по дачам или за границей, бывать у меня гимназическим товаркам бабушка не разрешала, и я проводила дни мои в тупом унынии, не зная, что мне делать. Вдобавок еврейский стол, где все готовят на гусином сале, тяжело и жирно, плохо действовал с непривычки на мое здоровье, и я спасалась только тем, что свирепая на вид и ворчливая бабушкина кухарка Марфа жалела меня и потихоньку кормила гречневой кашей, молоком и своей едой, ворча: «Дам я им православное дите всякой гадостью кормить…»
Погода портилась, мне становилось холодно в моих легких платьях, казалось, что весь мир меня покинул… К маме я не хотела обращаться с просьбой, зная, что у нее всегда у самой туго и денег не хватает.
Наконец приехала добродушная тетя Лиза. Узнав, что «девочку бросили», она сперва прослезилась, потом выбранилась, первым делом сделала мне шубку и шерстяное платье, а затем заставила бабушку, любимицей которой она была, дать мне сто рублей, сказав: «Не беспокойся: уж мы их с Левы получим!»
