...Он сидел сейчас в своем кресле, думая о Тегеране. Луч памяти его выхватывал из сгустившегося тумана времени вопросы, которые обсуждались на Конференции, — о проблематичной возможности привлечь Турцию на сторону антигитлеровской коалиции, о судьбе послевоенной Германии, о репарациях, которые она должна будет выплачивать, об американском плане расчленения Германии на несколько карликовых государств — русские с самого начала были против этого плана, — о необходимости расширения территории новой Польши до реки Одер.
Вопросов было много, очень много, и очередность в обсуждении их не соблюдалась, поскольку не существовало заранее согласованной повестки дня.
Но она, конечно, была, эта «повестка». Ее диктовал ход войны, диктовало сознание, что после победы жизнь не остановится и, следовательно, надо — хотя бы в общих чертах — решать, как жить дальше.
Однако главным вопросом, водоразделом между верностью и коварством, между словесной шелухой и подлинными намерениями, между честностью и лживостью оставался вопрос о втором фронте.
...И вот теперь президент, сидевший в полном одиночестве и не подозревавший, что спустя несколько десятков часов это одиночество станет вечным, продолжал мучительно искать ответ на вопрос: как же все-таки относятся к нему русские? И снова и снова возвращался к мысли: не допустил ли он в Тегеране или — уже совсем недавно — в Ялте роковой ошибки, которую ему никогда не простит Сталин? Не откажется ли советский лидер от своего обещания вступить в войну с Японией? Не вернется ли к своим прежним требованиям, касающимся порядка работы Организации Объединенных Наций, — требованиям, которые Америка не может принять?
Нет, нет, уговаривал себя президент, не допускал я никаких ошибок! И у Сталина нет оснований ненавидеть меня. Разве не я содействовал тому, чтобы балканский вариант Черчилля был отвергнут на Конференции?
...В какое-то мгновение Рузвельту показалось, будто он, председатель Конференции, угодил в бурно кипящий котел с закрытыми клапанами. Отказ Черчилля соблюсти очередной срок открытия второго фронта и его возражения против плана «Оверлорд» привели советского маршала в ярость.
Как правило, на заседаниях Сталин держался совершенно спокойно: зажав в левой руке трубку, он с невозмутимым выражением лица слушал выступления участников Конференции. Иногда рисовал на листке бумаги какие-то узоры или волчьи морды. Но тут он вдруг встал, резко отодвинул кресло и, обращаясь к Молотову и Ворошилову, неожиданно громким голосом воскликнул:
