— Из реальных лозунгов у нас пока есть только один — открыть второй фронт на Балканах.
— Отложим этот вопрос до переговоров со Сталиным, — примирительно ответил президент. — По рюмке бренди в знак нашего согласия?.. Приттиман!
— Да, Люси, — словно вспомнив вдруг о ее существовании, сказал Рузвельт, — разговор с Черчиллем был нелегкий... Знаешь, мне пришла в голову одна мысль... Собственно говоря, ничего нового, но, разглядывая марки, я невольно вернулся к этой мысли. Ведь все страны, марками которых мы только что любовались, — английские колонии. Ты подумай только! В середине двадцатого века существует рабство, как бы его ни именовали официально. Рабство во имя чего? Во имя умножения богатств Британской империи... А теперь скажи мне: во имя чего, по-твоему, сражается Черчилль?
— Во имя разгрома Гитлера, конечно, — ответила Люси.
— Да. Это верно. Уинстон — храбрый солдат и умный человек. Только у него, как говорят французы, «esprit mal tourne» — «ум повернут не в ту сторону». Да, он хочет разгрома Гитлера. Но одновременно он мечтает о другом. Гитлер сражается за «тысячелетний рейх». А Черчилль — за тысячелетнее существование колониализма. Как ты полагаешь, допустят это бог и человечество?
— Я... я не знаю, Фрэнк... Ведь до сих пор допускали.
— Но допустят ли в будущем? Допустят ли после того, как злодей, задумавший превратить весь мир в свою колонию, будет разгромлен? Допустят ли это люди после того, как они сражались за свободу — и в войсках нашей коалиции и в движении Сопротивления?
Люси смотрела на любимого человека широко раскрытыми глазами. В них, казалось, застыло удивление. Никогда еще Рузвельт не высказывал своих политических взглядов с такой резкостью и определенностью. О, конечно, в беседах они не раз касались политики — президент поносил продажных политиканов, выражал недовольство тем или иным министром, но такие решительные высказывания о колониализме она услышала впервые.
— Эти твои взгляды для меня несколько неожиданны, — робко заметила Люси.
— Я их не афишировал, чтобы не затевать свару с колониальными державами, прежде всего с Британией. Но от близких людей — таких, скажем, как Гопкинс или Моргентау, — я никогда не скрывал моего отношения к колониализму. Теперь, когда я умру, останется еще один свидетель…
— Не смей говорить о смерти, Фрэнк! — с несвойственной ей истеричностью воскликнула Люси.
— Хорошо, хорошо, — покорно согласился Рузвельт, — я обещаю тебе жить вечно, хотя мудрецы утверждают, что жизнь после первых ста лет превратилась для Мафусаила в пытку. Но сколько бы ни потребовалось лет для того, чтобы избавить наш мир от колониализма, я согласен…
