Он наблюдал, как она моет руки и достает какие-то пузырьки, компрессы, ножницы и коробочку с иглами.
— Вскрытие делать не нужно, мисс, — сказал Кейн. — Мне бы только голову зашить, и все…
Она посмотрела на него. Его поразил контраст между ее глубокими черными глазами и нежной светлой кожей. Девушка была высокой и хорошо сложенной, под ее белым халатом вырисовывалась пышная грудь. Кейн прикинул, что ей, должно быть, лет двадцать пять, не больше.
— Это далеко не все, что нужно сделать, — сухо ответила она.
— О'кей… Чарльз, — иронично сказал он. Она быстро взяла один из пузырьков, слегка покраснев.
— Чарльз Флорен был моим отцом, — сказала она. — Меня зовут Синди Флорен, а ваши шутки можете оставить при себе. Вы готовы? Сейчас будет больно…
Кейн не ответил. Она приблизилась к нему.
— Разденьтесь до пояса.
Кейн стукнул себя пальцем по лбу.
— Доктор, рана-то на голове!
— Делайте то, что я говорю, или садитесь на свою лошадь и езжайте в соседнюю деревню, кажется, там тоже есть врач.
Он снял рубаху, борясь с головокружением и тошнотой. В висках у него стучало. Тем не менее он чувствовал, как притягивает его эта женщина, и проклинал свои инстинкты.
Синди Флорен посмотрела на него. С того самого момента, когда она открыла дверь, он был ей противен, как были противны все эти пациенты, приходившие к ее отцу. Они стали являться сразу после того, как он приехал сюда, к Красной Реке. Все они были похожи друг на друга: жестокие, уверенные в себе, продырявленные пулями, но строившие из себя крепышей и героев, как только Синди подходила помочь отцу. Все они были из одного племени — из племени убийц. У каждого неизменно болтался на поясе револьвер, у всех были одинаковые глаза — недоверчивые и проницательные. У всех был один и тот же голос — ровный, холодный и полный презрения к жизни и к людям. Синди часто вспоминала счастливые времена: учебу на Востоке и свой первый кабинет в Филадельфии… Какая бездна отделяла ее от всего этого! Там она была Доктором, уважаемым человеком, к ней приходили респектабельные пациенты с респектабельными болезнями… И кем сделался ее отец здесь, в Гэйнсвилле? Мясником. Ветеринаром! Запоры, боли в животе, роды, ножевые и пулевые ранения — больше ничего! Теперь все это доставалось ей. Когда отец слег и умолял ее взять кабинет, она не смогла отказать. Кроме нее у отца никого не было. И вот уже два года она зашивала здесь ножевые порезы, вытаскивала пули, принимала роды, предписывала постельный режим алкоголикам, только что вышедшим из запоя…
