Гудок — и не первый. Мучительно дернувшись, он сообразил, что, услышав первый, пропустил его мимо ушей. Фургон нетерпеливо застыл на месте, из него высунулся мужчина.
— Проходите, что ли, папаша, не могу ж я торчать тут всю ночь!
Слабость и неуверенность охватили его, но:
— Благодарю вас, — сказал он с достоинством. — Благодарю вас — я как раз собирался.
Медленно перешел улицу; его пережидали шестеро водителей. Только очутился на другой стороне, как тут же вспомнил, что вовсе и не собирался переходить в этом месте. Собирался пройти дальше, до табачной лавки, и перейти под светофором. Ну, да, ладно, теперь уже слишком поздно. Он не может вернуться назад. Никогда не возвращайся назад. Эти слова — пронесенное через всю жизнь правило, — которые казались стертыми от самой своей привычности, сложились у него в голове и губы зашевелились. Никогда не возвращайся назад. Никогда не возвращался он на то адриатическое побережье, с его бесконечными скалами, безлюдными бухтами и магистралями, которые на самом деле были протоптанными мулами проселочными дорогами, сохранившимися еще со средних веков и ведущими из никуда в ниоткуда. Хотя как-нибудь он, пожалуй, мог бы туда поехать; говорят теперь там все изменилось: шоссе вдоль побережья, рыбачьи деревушки, отели, выросшие на голых скалах, а что до островов… Да, конечно.
Не из страха перед прошлым не вернулся он туда — он действительно ничего не боялся, никогда. Просто прошлое для него утрачивало всякий смысл. Больше того, он никогда не мог по-настоящему поверить в него. Вот на той неделе (это было три месяца назад) он видел по телевизору кучу лент кинохроники 14–18 года, которые с чего-то вздумалось смотреть Шерли — у нее нездоровая склонность наслаждаться страданиями других, решил он, несомненный результат несложившейся жизни. Так или иначе весь этот архивный хлам вызвал у него необычайно острое чувство недоверия — невозможно поверить, что он вообще мог жить в такую до странности далекую эпоху. Неужели ему в самом деле был знаком Лондон с улицами, запруженными цокающими лошадьми, отправляющими свою нужду, и людьми в шляпах? И — что еще невероятнее — неужели и сам он действительно, как в чем-то само собой разумеющемся, расхаживал по улицам в шляпе? То же и со второй мировой войной — все эти снимки из иллюстрированных журналов, мужчины в узорных свитерах и мешковатых брюках, с набриолиненными волосами, женщины в съезжающих с плеч платьях из набивных тканей, их губы похожи на утыканную зубами кровавую рану: казалось невероятным, чтобы сам он тогда действительно находился в расцвете лет, принимая за реальность причудливую шараду, в которую играло общество, со всем ее наивным жаргоном, батюшки-светы, и даже счел привлекательной одну из раскрашенных гурий, настолько привлекательной, чтобы жениться и произвести на свет Меррилл, когда у него уже были взрослые дети. Умом он понимал, что Ирэн, которую он в последний раз видел в пятьдесят четвертом, была красива по канонам сорокового года и что теперь уже не те каноны, но в тех редких случаях, когда он теперь думал о ней, она представлялась ему в облике современной девушки, в которую она словно бы искусно перерядилась: одной из этих невозмутимых длинноногих цыганок с всклокоченными волосами и ненакрашенными лицами, у которых такой вид, будто они только что вскочили с постели — этого впечатления они, несомненно, и добивались… По правде говоря, он находил их довольно привлекательными, хотя и чуточку излишне самоочевидными. Слава богу, что касается вкуса, ты не застрял на одной точке, как большинство твоих приятелей, все еще, точно старая граммофонная пластинка, толкующих о киноактрисах сороковых годов, тем временем, как волны переменчивого желания, покатились дальше без них. Старые грибы.
