Так что места эти хорошо просматривались. А ведь стоило заметить партизанский отряд какому-нибудь полицейскому разъезду, так быстро бы вызвали усиленное подкрепление от немцев. На партизан продолжали активно охотиться — придавали их уничтожению большое значение.
И, исходя из всего этого, решено было, что передвигаться стоит только в ночную пору.
Так и шли, под звёздами, а на рассвете выбирались какую-нибудь низину, где и ютились, не смея высунуться, до сумерек.
Идти было тяжело, и не только от того, что приходилось нести большие грузы: как-то захваченное у врагов оружие и взрывчатку, но и от постыдного чувствия того, что приходится так вот прятаться на своей родной земле от всякой дряни: от захватчиков, и от уголовников, которые встали на сторону захватчиков…
* * *
И вот наступил этот трагичный для партизанского отряда день…
Всю ночь они шли, утомились, но вот забрезжили на небе первые проблески новой зари.
Витя Третьякевич шёл, высоко подняв голову, и любуясь на небо, на первые, тонкие, но глубокие стяжки тёмно-кровавого цвета на фоне затухающих звёзд. Шёл, не обращая внимания на боль в руке, от постоянной нагрузки — он, вместе с Юрой Алексенцевым, нёс большой ящик с гранатами.
Вспомнились слова из песни старого пролетарского поэта Безыменского:
Вперёд, заре навстречу, товарищи в борьбе,
Штыками и картечью проложим путь себе…
И вот, разрывая беспредельную степную тишину, прозвучал голос одного из бойцов отряда:
— Ну, командир, долго ещё топать будем? Ноги то уже распухли…
Опять сказалось отсутствие воинской дисциплины. Опять поступок непозволительный для бойца.
Яковенко не успел ничего ответить, потому что впереди, и совсем близко, забрехала собака.
И тогда Яковенко зашипел так, что каждый из отряда услышал его:
— Лечь. Быстро.
И, спустя мгновенье, все они уже буквально впились в землю. И вжимались в неё всё сильнее и сильнее, желая, чтобы она укрыла их своих саваном от вражьих взглядов.
И ни в одной голове трепетала тогда мысль: «Уймись же, пёс. Уймись. Не выдавай нас. Мы свои».
И пёс унялся — больше не лаял.
Витя Третьякевич немного приподнял голову, осторожно раздвинул росшую перед ним траву, и увидел, что совсем близко от них дома какого-то хутора.
Как же партизаны не заметили этого раньше? Должно быть, слишком утомились за этот долгий, безостановочный ночной переход. Да и сам хутор тогда спал: ни в едином окошке не горел огонёк, никто там не ходил; а сонные глаза уставших партизан видели не низкие домики, а холмы…
