"ТЕОРЕТИЧЕСКИ РАЗДРАЖЕННОЕ СЕРДЦЕ"
Масоны - это прекраснодушные чудаки, разыгрывающие смешные обряды в своих ложах, полуманьяки, полуфантазеры. "Неудивительно, - пишет Г. Аронсон, в одной из четырех статей "Масоны в русской политике", напечатанных в 1959 г., в еврейской газете "Новое Русское Слово", - что многие краем уха слышавшие о масонах берут под сомнение самый факт их существования, во всяком случае не без недоумения встречают сообщения об их роли. - Как? Масоны? - говорят они. - Мы знаем в годы первой мировой войны о распутинской клике, имевшей связи при царском дворе, мы слышали о великих князьях и генералах, пытавшихся уговорить Двор пойти на компромисс с Государственной Думой. Широко известно было о политических домогательствах кадет, о выступлениях трудовиков и социал-демократов. В газетах мелькали имена ведущих русских политиков: А. И. Гучкова, П. Н. Милюкова. Но о масонах ничего не приходилось ни слышать, ни читать. Может быть, только о... "жидо-масонах", об этой фантасмагории, сочиняемой в черносотенной печати и в тайной полиции, над которой принято было смеяться?" И над которым всегда смеялись и издевались... Про всех членов Ордена Р. И. можно сказать то, что сказал следователь в "Преступлении и Наказании": - "Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце". И каждого отдельного настоящего русского интеллигента можно охарактеризовать так же словами, которыми Достоевский характеризует Шатова, как "одно из тех русских идеальных существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит собой, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившихся на них и наполовину уже совсем раздавившем их камнем". Теоретически раздраженное сердце превращало русского интеллигента в тупого, беспредельного фанатика, который воображал, что он единственный, который съел самую прекрасную политическую и социальную идею, но жестокая правда состояла в том, что не он съел идею, а идея съела его. Фанатизм порождал крайнюю нетерпимость ко всем инакомыслящим, следствием которой были нескончаемые "идейные войны" между сторонниками разных европейских идей, ибо как метко выражался Ив. Солоневич, в их "уме свирепствовал кабак непрерывно меняющихся мод". Вот племя! всякий черт у них барон! И уж профессор - каждый их сапожник! И смело здесь и вслух глаголет он, Как пифия, воссев на свой треножник! Фанатическое доктринерство исключало возможность серьезной полемики. Идейная полемика отдельных направлений Ордена Р. И. между собой и представителей этих идейных направлений с представителями русского образованного общества, как метко сравнивает Андреевич в "Опыте фил. рус. литературы", всегда напоминала разговор турка с русским солдатом. Когда кончал говорить один, начинал говорить другой. Но так как турок не понимал по-русски, а русский по-турецки, то никто из собеседников ничего не понимал. На протяжении всей своей истории Орден Р. И. вел всегда все идейные споры именно подобным образом. Приходится ли после этого удивляться признанию Г. Федотова: "Каждое поколение интеллигенции определяло себя по своему, отрекаясь от своих предков и начиная - на десять лет - новую эру. Можно сказать, что столетие самосознания русской интеллигенции является ее непрерывным саморазрушением. Никогда злоба врагов не могла нанести интеллигенции таких глубоких ран, какие наносила себе она сама, в вечной жажде самосожжения". И я сжег все, чему поклонялся, Поклонился всему, что сжигал. "За "идеалистами" - "реалисты", за "реалистами" "критически мыслящие личности" - народники тож, за народниками марксисты - это лишь основной ряд братоубийственных могил". У всякого фанатика, исповедующего ту или иную теорию коренного переустройства мира, всегда отсутствует чувство предустановленной гармонии, чувство меры. Всякий фанатик напоминает мне одну знакомую даму, на которую, как говорится в народе, по временам "находило". Однажды я застал Марью Ивановну за тем, что она пыталась вставить кочергу в замочную скважину, которая имелась в двери, ведущей в ее комнату. - Что Вы делаете, Марья Ивановна, - спросил я. - Как что, - с негодованием ответила она, - неужели вы не видите? - Вижу, но удивляюсь! - Напрасно! Я открываю ключем дверь в мою комнату. - А не кажется ли вам, что ключ слишком велик для замочной скважины? - Я всегда открываю им дверь, - упрямо ответила Марья Ивановна. Фанатики обычно всегда поступают также, как и Марья Ивановна, с той только разницей, что Марья Ивановна только изредка заменяла ключ кочергой, фанатики же делают это всегда. Ключи, которыми они пытаются открыть двери в иной более лучший мир, всегда обычно очень странные. "Ибо люди становятся рабами своих порывов, говорил Цицерон, как только они расстанутся с разумом; и малодушные уступают своей слабости, неосторожно устремляются в глубокие воды и не находят места, где бросить якорь".
