Шарифов спросил:
— Сможешь дать наркоз обычной маской?
— Нет, — ответила Надя. Она сидела на табурете, бледная. — Только наливать его стала — и дурно сделалось… Когда обычной маской, я и здоровая еле терплю запах. А сейчас совсем не могу.
— Придется отменить операцию. — Шарифов сказал это тихо. Сказал и, неизвестно уже для чего, машинально продолжал вытирать стерильным полотенцем руки: сначала пальцы, потом кисти, затем запястья и предплечья.
Семеныч приподнялся на столе.
— Нельзя отменять… операцию-то… — Голос был сиплый, а лицо у старика, и, так серое от болезни, стало совсем землистым. — Никак нельзя, Платоныч. Последняя надежда, Платоныч… Сколько ждал-то…
— Наркоз дать некому. Надежда Сергеевна не может. Трудно ей сейчас… Не в форме она.
Шарифов бросил полотенце в таз и протянул руку. Лида стояла и смотрела в одну точку, на инструментальный столик. Он сказал:
— Лида!..
Сестра непонимающе взглянула на руку, потом засуетилась и наконец подала салфетку, смоченную в спирте.
Протирая руки спиртом, Шарифов подошел в Семенычу.
— Давай до завтра отложим. Сейчас все заняты. А завтра кто-нибудь даст наркоз обычной маской.
Старик упрямо замотал головой:
— Нет, Платоныч. Как хочешь, нет! Хоть под местным, хоть живьем режь. Я и часа не прожду. Не уйду я со стола, Платоныч. Хоть силом, не уйду.
Шарифов кашлянул. Запах эфира все стоял в операционной.
— Смотри, дед, трудно придется.
— Один конец. Только не уйду я.
Владимир Платонович сказал, чтобы подали новокаин.
С этим пациентом Шарифова связывали особые отношения. Начинать в Белоусовке было очень трудно. Пациенты — кто чувствовал силы одолеть дорогу — требовали, чтоб их отправляли в город, за сто километров. Раисе Давыдовне доверяли. Кумашенской доверяли. Анфимскому — нет. А Шарифова не знали и относились к нему с опаской, и Семеныч был первым настоящим его пациентом.
Он появился дней через десять после того, как закончили ремонт в корпусе. Потолкался в амбулатории, на прием не пошел, долго бродил по двору. Под вечер остановил во дворе Шарифова, покряхтел, оглядел его гимнастерку, спросил:
— Вы военный?
— Да, был военный.
— Ладно… При Анфимском я боялся грыжу резать, а у вас попробую…
На операционном столе Семеныч повертелся, улегся поудобнее, расправил усы и сказал степенно:
— Ну, доктор, с почином вас…
Две деревни ходили справляться о нем. Случись какая-нибудь мелочь — чуть-чуть нагноился бы после операции шов, — и все прахом…
Семеныч после той — первой в Белоусовке — операции, гордый собственной храбростью, все хвалил Шарифова и даже показывал кой-кому из мужиков идеально заживший шов, для чего ему приходилось, конечно, расстегивать штаны.
