— Что ответил премьер? — спросила Стелла.
— Сказал, что все понимает. Но у меня на этот счет другое мнение.
Когда гости разошлись, Рузвельт еще долго говорил с Элеонорой. Кажется, тогда он сказал:
— Меня обвиняют в том, что я подменяю заботу о послевоенном могуществе Америки филантропическими мечтами о всеобщем мире на земле. Нет, я за могущественную Америку. Но пусть ее могущество будет достигнуто не только оружием, в том числе и атомным, а разумной организацией жизни внутри страны. Пусть Америка влияет на другие страны своим примером, демократическим устройством, экономикой, постоянной готовностью жить в мире со всем миром.
Если рядом не было Люси, президент все свое время посвящал «Дому добрых соседей».
Он любил работать в маленькой гостиной. Несмотря на малые размеры, это была все же самая просторная комната его резиденции. Небольшой коричневый письменный стол располагался справа от камина, облицованного серым камнем — единственная измена коричневому цвету во всем «Маленьком Белом доме». На камине стояла небольшая, в массивной раме картина, изображающая парусник на фоне голубого моря.
По левую сторону камина возвышалась книжная полка, а возле нее — диван, обитый коричневато-бежевой материей.
Письменный стол президента был по-прежнему завален картами, чертежами, проспектами и другими материалами, касающимися Сан-Франциско.
...В пять часов вечера явился Билл Хассетт. Главным секретарем президента он стал недавно, в начале прошлого года, — вскоре после того, как умер Марвин Макинтайр. Рузвельт высоко ценил Хассетта за его необыкновенную эрудицию, феноменальную память и исключительную оперативность — он успевал выполнять все указания президента.
Сейчас в папке Хассетта лежал документ, которому Рузвельт придавал большое значение.
— Я побеспокоил вас, сэр, для того, чтобы... — полупочтительно–полуфамильярно начал было Хассетт.
— К черту... — пробурчал Рузвельт. — Что у вас там? Кроме Сан-Франциско, меня интересует сейчас только одно дело.
— Речь по случаю Дня Джефферсона?
— Вот именно.
Особое внимание, которое Рузвельт уделял этой речи, объяснялось отнюдь не тем, что он хотел отвлечься от проблем, связанных с Сан-Франциско. Как раз наоборот! В традиционной «джефферсоновской» речи, которую президенту предстояло произнести по радио 13 апреля, должен был прозвучать призыв к дружбе между народами — никакой разумной альтернативы ей Рузвельт не видел.
Президент буквально вырвал папку из рук Хассетта и, раскрыв ее, погрузился в чтение. Он даже не заметил, как, собрав остальные бумаги, Хассетт вышел из кабинета.
