Когда отца не было дома, Марья Николаевна позвала дочь в свою укромную горницу за спальнею, где пахло яблоками, лавандою и лампадным маслом, в ту горницу, куда Шаня входила всегда со смешанным чувством страха и радостного ожидания, – то ли достанется от матери, то ли мать приласкает.
Марья Николаевна сказала дочери:
– Что ты, Шанька, все мечешься, как угорелая кошка? Места себе не находишь, отцу грубишь, меня не слушаешься, дура неоколо-ченная!
Грубые слова звучали, как ласковые. Шаня крепко прижалась к матери и заплакала. Было ей тоскливо и сладко. Мать ласкала Шаню. И жаль ее было, и досадно на нее. Сказать хотелось что-то верное, убедительное, да слова не подбирались, и не было в душе достаточной уверенности для твердых и ясных слов.
– Дура Шанька, чего ты ревешь-то? – с грубоватою нежностью спрашивала мать. – Забыла бы ты его, соколика своего, право! Сахар-то этот не больно сладимый, смотри, горчить скоро станет.
Шаня вдруг взглянула на мать внимательно, засмеялась сквозь слезы и спросила:
– Мамуня, а ты часто влюблялась, когда молодая была? Смущенно и сердито отвечала мать:
– Дура! Я и теперь не старая, слава Тебе Господи.
– Нет, когда совсем молоденькая была? Вот как я теперь? – спрашивала Шаня.
Марья Николаевна сказала с тихою усмешечкою:
– Волочились за мной хахали, да только я строгая была, никого к себе близко не подпускала.
Шаня спрашивала:
– Мамуня, а ты в папочку сильно втюрившись была? Ходила, как оглашенная, полоротая, на него, друга милого, глядючи?
Марья Николаевна говорила со смущенною улыбкою:
– Экая ты дурища, Шанька! О чем спрашиваешь-то мать, дурища! Как тебе не стыдно! Как язык-то у тебя поворачивается?
Шаня продолжала спрашивать:
– По ночам не спала? ревела небось, друга милого вспоминаючи?
– Дурочка! – разнеженно улыбаясь, сказала мать. Шанька опять спрашивала:
– Целовала ты его в прикусочку?
– Это еще как? – спросила Марья Николаевна.
Она засмеялась, зарумянилась и стала совсем молодая и красивая. Шаня говорила:
– А вот так: поцелуешь, посмотришь, – на щеке у него или на руке красный следочек от зубов увидишь, – и опять поцелуешь в то же самое местечко. Целовала так, мамунечка, дружка своего ненаглядного?
– Глупенькая! – сказала мать.
Смеялась, а у самой на глазах светлые слезинки блестели. И опять спрашивала Шаня:
– Мамунечка, а ты коленки свои целовала в том месте, где милый твой коленом своим к твоему колену прижался ненароком?
Мать смеялась, и плакала, и говорила:
