А из глубин неразбиваемых по годам котельных углов, из-под машин, из-под великанов-кранов, из-под литых устоев паровых молотов, как будто шли, все шли тихо, запинаясь, шли такие же, как он, десятки, сотни могильных, пахнущих гнильем, отравой, раздребезженных стариков.
И пыльные, серьезные, как сумерки, печальные, как полночь, давящие, как тучи, каменные своды крыли, накрывали этот крестный ход горбатых и замученных людей могильным, холодным, неразрушимым, туго вбитым склепом, крыли.
Толпа обступила старика. Захлопали по плечам. Старик в слезе; улыбнулся, улыбнулся, словно заплакал. Надел было шапку, да опять снял, смял ее под мышкой. Встал и трясется, машет рукой: знать, еще что-то накипело на душе, да уж и сказать нельзя – трудно.
Корявый был уже около старика.
– Да, такими-то только мир и держится. Вот гляди на него: старо, старо, а скрипит; еще, он замаринован. Вот что, старина, – ты мне только мотай да дрыгай, а я брат, перевод народу словом сделаю. Лет через десять, подавай бог, и я таким же буду; в случае чего, поддержите, робята!
– Господа, господа, – кричал издали директор.
Толпа замолкла.
– Я упросил господина полицмейстера убрать полицию и войско. Но под одним условием, если вы сейчас оставите завод.
– А по квартирам шарить станут али нет, господин директор?
– Это уж дело гражданской власти и вашего благоразумия.
– Ребята, выбирай делегатов!
– Куда? Что? Ни боже мой! Чтобы наших на тарелке выдать, – ни за какие! Каждый цех пущай знает своих прежних, и баста.
– Верно! Правильно. Вот это политично, тонко.
– Господа, – заговорил опять директор, – минуту внимания. Завтра в обычное время будет дан гудок, и завод начнет своим порядком работу.
– Каким порядком? Холостым?
– Сегодня никто рассчитан не будет…
– Благодетель-то…
– Будьте добры спокойно расходиться по домам!
– Ну, ладно, будем добры, будем добры!
– Расскажи-ка еще насчет Европы!
– Боится, как бы не замели за ночь-то.
– Да, мы сами-то, слава те господи, в Европе тоже.
Со смехом, с прибаутками толпа расходилась по домам через шпалеры городовых и войск.
Корявый шел нехотя и необычно серьезно доказывал Кукурузе:
– Всего обиднее, что на ногах держаться надо это время…
– Да ты бы хоть почитал.
– И впрямь? Да я за книгой-то в три раза взопрею больше, чем на заводе, а потом еще застудишь. Я знаю одного заводского, так на книгах-то околел! Нет, уволь!
– Пиши что-ль, пиши письмо, памятку пиши какую!
– Ну, а перо-то брат, с тех пор не брал, как на рождестве в части ночевал. Мне к этому делу и подступу нет. Буду работать, в острог сажай, в каторгу ссылай, освободи ты только меня от этих дел!
