Илья встал, потер руки и поискал шляпу.
– Уж вы извините, право, Вадим Иванович. Это я не к вам все, это я к слову. Вы на нас не обижайтесь, будьте так добры. Дело у нас не вышло, видно не судьба, на нас-то обиды не держите.
– Да что ж… – вяло сказал Вадим. – Я тебя не виню. Как хотите. Не подошло.
– Именно-с, не подошло! Так до свиданья. Бывайте здоровы. Родителю-то что передать? Побываете у них?
– Не знаю… Кланяйся… – так же вяло сказал Вадим, поднимаясь с места.
Илья поправил галстук перед зеркальцем, протянул руку. Сойди с крылечка, помахал шляпой в окно, но там никого не было видно.
VII
Вадим едет в Петербург с ночным поездом.
Зачем едет – неизвестно. Пешком, в тот же вечер, отправился на станцию, кое-как дотащился и теперь едет.
На площадке третьего класса темно, вихрасто, летят две струи дымной, вонючей пыли, лязгают цепи и что-то глупое и грубое повторяют колеса. Сначала: «Зас-кор-родило, зас-кор-родило», и потом, быстрее: «Изволь-те, из-вольте». Вадим слушает, смотрит в темную железную дыру между вагонами и… больше ничего. В нем точно туманная широкая река бежит, а мысли, маленькие, ничтожненькие, цепляются по бережку.
Пришел приказчик и оплевал его. Ну и что ж? Так и надо, если он от приказчичьего плевка опрокинулся. Идея? Он и забыл о ней, ее давно Клепа съела. Но выходило, что и Клепу со своей стороны съела идея. Коли добывать Клепу – так разве так надо было?
Впрочем, теперь все равно. И Клепы никакой не хочется. Скучно. Не о чем и незачем думать. Наклониться вот так, в темную дыру, еще ниже, еще ниже… Нет никакого меня, и не было прежде, и не будет… Именно в дыру…
– Господин студент!
Кто-то цепко схватил Вадима за наброшенную шинель, за плечо.
– Так опасно, господин студент! Занездоровилось вам, верно?
Вадим поднял глаза. Поезд подходил к станции, мелькали огни, и колеса теперь ворчали медленно, надавливая на рельсы: «Рас-про-кля-ту-щие…»
Бородатый пассажир в картузе добродушно-хитро глядел на Вадима, не выпуская его плеча.
– Тут дурно бы не сделалось, пожалуйте-ка лучше па свое местечко…
– Да, у меня голова закружилась, – растерянно пролепетал Вадим, втянул, точно побитый, голову в плечи и пошел в вагон.
Там прислонился в уголку к стене и закрыл глаза.
Да, и этой глупости даже не смог!
Весь он был точно выпотрошенный, пустой, мягкий, как тряпка, и, главное, старый. Такой старый, будто не двадцать, и даже не девяносто лет лежали у него на плечах, а неисчислимые годы, века, – и они износили его, истерли, изрешетили.
