Мерз, уставал, так же один был все время. Думалось тогда о многом. По ночам не спалось, не то мука, не то гнев, не то молитва в душе. Работал зато хуже, не умел еще, и железа нужного еще не было в нем. Молитва и теперь приходит, да иная. А дум этих, гнева этого прежнего – нету больше.
Дело тогда вышло удачное.
Валерьян не знал, ему ли самому поручено оно будет, но случилось, что ему.
И так просто, так хорошо и скоро…
Вошел, прекрасно одетый, в сумерки, в нужные ворота. Встретил, как и ожидал, в дворовом садике нужного человека. В упор, в голову, наверняка выстрелил два раза. Когда тот падал – перескочил в секунду задний забор. На новом, темном и пустом дворе, откуда был ход в противоположную улицу, переменил меховую шапку на цилиндр, хотя это была почти лишняя предосторожность; через пять минут он уже медленно шел по третьей улице, многолюдной, останавливался перед освещенными окнами магазинов. Прохожие спешили, толкали его. Один стал у окна с ним рядом. Валерьян, не глядя на него, сказал ему какое-то слово и тотчас пошел дальше.
Так все и кончилось.
После того вскоре Валерьян уехал за границу. Уехал и вернулся.
Были за это время неприятности. Были «жертвы». Как без этого? А дело удалось вполне.
III
За темноту еще стали подниматься.
Валерьян вышел в конюшню. Там тепло с мороза и парно. Любимый его Чалый посмотрел на него сбоку ласковым и влажным взглядом. Валерьян положил ему руку на спину. Кожа была чуткая, живая и трепетная под ладонью.
«Живет тоже», – подумал с тоской Валерьян. С тоской и с радостью.
Чалый сегодня не поедет. Вчера ездил. Другая лошадь у Ивана Трофимова похуже, и он ее не так любит.
А на Чалом ему весело подчас прокатить заветного седока – тайного друга, в редкий, осторожный час условленного свиданья – перекинуться тремя нужными словами, лихо подвезти его к ресторану, получив «на чаек».
Ах, да не все ли равно. Одна лошадь, другая… Скоро всем им конец.
Выехал поздно. Шагом едет по каналу, придерживая вожжи. Седока не скоро возьмет – некогда.
День серый, темный. Морозно, а темно. Вот тут недалеко и ворота, куда он вошел в сумерки, зная, что встретить плотного человека с давно знакомым лицом, и зная, что убьет его.
Валерьян не видел лица после выстрелов, но он раньше так привык к нему, так твердо все в нем приметил и запомнил, что ему легко было вообразить себе, какое оно было мертвое. Глаза, наверно, не закрылись, а только скосило их. Пули в голову попали не над глазами – выше. К верху, значит, раздроблено было. В гробу закрытый, верно, лежал.
