– Таня! Таня! – зовет он.
Губы у него дрожат, подбородок прыгает. Вот они остановились, и она прилаживает к голове кадета зеленый колпак.
– Таня! – рыдающим голосом кричит Котька и хватает изменницу за плечо. – Таня, ведь я через три года тоже буду кадетом. Пойми! Мама сказала. Я буду кадетом, Таня!
Таня обернулась, смотрит на Котьку, но при этом прижалась к кадету. Ей весело, и она не понимает этого невыразимого отчаяния, которое дрожит перед ней и истерически топчет ногами.
– Ну, чего ты, Котька? – улыбнулась она. – Иди, танцуй.
И Котька ушел. Только не танцевать. Его нашли в коридоре, на сундуке. Он горько рыдал и не отвечал на расспросы.
– Это он на Таню обиделся, – догадалась Танина мать. – Таня, нехорошая девочка, иди скорей сюда, поцелуй Котика, видишь, он плачет.
Но Котик был гордый.
– Я не оттого… Я совсем не оттого… – рыдал он, мотая головой и шмыгая носом.
Ах, только бы не подумали, что он плачет «оттого».
– Таня, иди же сюда! – зовут изменницу.
И изменница прибежала и быстро и равнодушно чмокнула Котькину щеку.
Быстро и равнодушно – это было ужасно. А рядом с Таней стоял кадет, спокойный и гордый, и всей своей фигурой выражал презрение военного человека к ревущему мальчишке.
– Ну, вот видишь, Танечка тебя целует, – кудахтала Танина мать. – Перестань же плакать, ты же большой мальчик.
«Большой мальчик». Это ужасно обидные слова. Так уговаривают только маленьких детей.
– Ну, Котик, поцелуй же Танечку и успокойся.
Котька вытер нос обшлагом рукава и сказал прерывающимся голосом, но очень твердо:
– Мне это не интересно.
И чтобы лучше поверили, прибавил в полном отчаянии человека, который рвет с прошлым, умирает от боли, но не вернется:
– Мне интересна только хлопушка.
Да, да. Где волны морские – там бури, где люди – там страсти.
Под старость, конечно, страсти стихают – от усталости, от привычки подавлять их. Но в молодости бороться с ними трудно.
Вовка думать этого не мог, но чувствовал определенно и ясно. Бороться было трудно. Особенно потому, что предмет, возбуждающий его страсть, вертелся под самым его носом по несколько часов в день. Иногда даже снился ночью.
Предмет этот был большой красный карандаш. Внутри он был черный, как самый обыкновенный, но снаружи блестящий, круглый, красный и ужасно большой. Красоты нечеловеческой.
Такой карандаш годится не только для писания, а и для многих других надобностей. Можно его просто катать по полу, можно им стучать по столу, как барабанной палочкой. Да и вообще – быть владельцем такой роскошной, такой огромной красной штуки уже само по себе упоительно.
