Так все и пошло.
Пробовал было Николай Андреевич встряхнуться. Повез обедать молоденькую балерину. Но так было с ней скучно, что потом, когда она стала трезвонить к нему каждый день по телефону, он посылал саму Веру Сергеевну с просьбой осадить ее холодным тоном.
Вера Сергеевна перестала наряжаться и заниматься собой. Быстро расползлась и постарела.
Она часто горько задумывалась и вздыхала:
– Да! Еще так недавно была я женщиной, жила полной жизнью, любила, ревновала, искала забвения в вихре света.
– Как скучно стало в Париже, – говорила она. – Совсем не то настроение. Все какое-то погасшее, унылое.
– Это, верно, вследствие кризиса, – объяснили ей.
Она недоверчиво качала головой и как-то раз, бледнея и краснея, спросила полковника Ерошина – старого забулдыгу, приятеля Николая Андреевича:
– А скажите, вы не знаете, отчего не возвращается из Америки эта певичка Элиза Герц?
– А Бог ее знает, – равнодушно отвечал полковник, – может быть, не на что.
– А вы не находите, что следовало бы послать ей денег на дорогу? – еще более волнуясь, сказала она. – Вы бы поговорили об этом с мужем. А?
Днем шел дождь. В саду сыро.
Сидим на террасе, смотрим, как переливаются далеко на горизонте огоньки Сен-Жермена и Вирофле. Эта даль отсюда, с нашей высокой лесной горы, кажется океаном, и мы различаем фонарики мола, вспышки маяка, сигнальные светы кораблей. Иллюзия полная.
Тихо.
Через открытые двери салона слушаем последние тоскливо-страстные аккорды «Умирающего Лебедя», которые из какой-то нездешней страны принес нам «радио».
И снова тихо.
Сидим в полутьме, красным глазком подымается, вспыхивает огонек сигары.
– Что же мы молчим словно Рокфеллер, переваривающий свой обед. Мы ведь не поставили рекорда дожить до ста лет, – сказал в полутьме баритон.
– А Рокфеллер молчит?
– Молчит полчаса после завтрака и полчаса после обеда. Начал молчать в сорок лет. Теперь ему девяносто три. И всегда приглашает гостей к обеду.
– Ну, а как же они?
– Тоже молчат.
– Эдакое дурачье!
– Почему?
– Потому что надеются. Если бы бедный человек вздумал молчать для пищеварения, все бы решили, что с таким дураком и знакомства водить нельзя. А кормит он их, наверное, какой-нибудь гигиенической морковкой?
– Ну, конечно. Причем жует каждый кусок не меньше шестидесяти раз.
– Эдакий нахал!
– Поговорим лучше о чем-нибудь аппетитном. Петроний, расскажите нам какое-нибудь ваше приключение.
Сигара вспыхнула, и тот, кого здесь прозвали Петронием за гетры и галстуки в тон костюма, процедил ленивым голосом:
