Она сделала паузу, чтобы глотнуть воды. Пряча от нее глаза, Кон уткнулся в свои бумаги. Члены Комиссии застыли, как сфинксы, будто вовсе окаменели. Только сенатор Мундт погладил свой высокий лоб мыслителя, избегая глядеть на соседей. Ведь Маккарти и Никсон были открыто названы антисемитами.
Женщина вновь заговорила. Но теперь задумчивым тоном, будто обращаясь к себе самой.
— По правде сказать, в тот вечер я плохо понимала, что происходит. Моей главной задачей было наесться впрок. И в то же время я испытывала страх. Но при этом мне нравилось, когда Сталин на меня посматривал. Кажется, я ему действительно приглянулась. А я ведь, в конце концов, актриса! Какой актрисе не польстит, что сам Генеральный секретарь ее пригласил на ужин, да еще с удовольствием разглядывает? Жизнь меня еще не научила, что за все приходится платить. Когда в стране голод, вас не будут потчевать икрой за так. Но тогда я об этом не думала. Когда Иосиф направился к граммофону, чтобы поставить пластинку, меня только и заботило, чтобы он мной еще раз полюбовался.
Так она продолжила свой рассказ о кремлевской вечеринке. И никто, включая Кона и Вуда, не решился ее перебить.
Ночь с 8 на 9 ноября 1932 года
Это был роскошный американский граммофон новейшей конструкции. Черный, лакированный, огромный словно комод. В его раструбе из красноватой меди, напоминавшем гигантский цветок, лица отражались будто в кривом зеркале. Такой граммофон был один на всю страну. Сталин к нему относился трепетно. Самолично клал пластинку, заводил его, устанавливал иглу. Никому не давал к нему притронуться.
Сотрапезники внимательно следили за его манипуляциями. Его коротковатые бледные пальцы осторожно сжимали поблескивавшую металлом граммофонную ручку. Наконец заскрипела игла, и вдруг вспыхнула музыка. Резко, оглушительно вступил оркестр. Потом раздался женский голос с легким тремоло.
Опера! Итальянская опера!
Сталин улыбнулся. Он дирижировал правой рукой, подчеркивая нюансы, которые скрадывал механический прибор. Женский голос оборвался на жалобной ноте. Оркестр громыхал, скрипки отзывались медью раструба. В музыку врывались хрипы. Пластинка была порядком заезженной. После пары нот, взятых то ли органом, то ли кларнетом, сталинский голос заглушил тенора:
Chi son? Sono un poeta.
Che cosa facсio? Scrivo.
Марина так и разинула рот. Наверняка вид у нее был идиотский. Если бы ей кто рассказал, не поверила: Сталин поет итальянскую оперу! Причем умело, талантливо. Он слегка откинул голову, округлил рот, его щеки вновь порозовели, руки поигрывали у подбородка. Голос был звучным, сильным и чистым, что удивительно для такого курильщика…
