Вяземский еще немного поводил пером, потом, перечитав написанное, подумал, что надобно оправдаться попроворнее и покрепче, припугнув императрицу. И приписал: « Из следующей при сем сентенции ваше величество усмотреть изволите, что сколько можно уменьшено число казне нареченных, да и прочие телесные наказания облегчаемы до самой крайней возможности, ибо известная лютость и безчеловечие злодея и сообщников его столько всех противо их вооружила, что всякое уменьшенное против сего положения принято бы было предосудительно…»
Тут генерал-прокурор прикинул, что перегнул с предосудительностью. Однако ж марать строчки не стал, а «подсластил»: «Закон мой всегдашней есть высочайшее вашего величества соизволение, почему и осмеливаюсь всеподданнейше просить оного».
Фраза легла на бумагу лито, к удовольствию князя. Он даже зажмурился, почувствовав, как его отпустила тревога. Нет, это он к месту ввернул? Это как раз то, о чем сама императрица ему писала: «Видя ваше угодное мне поведение, вас не выдам!»
Получив на утверждение сентенцию, Екатерина не изменила ни одной строчки. Памятуя о письме генерал-прокурора, подписала все как есть. 10 января в одиннадцать часов дня на Болоте Пугачев был казнен, а неделю спустя в столицу въехала императрица. Волконский расстарался – встреча была пышности необычайной. На следующий день поутру Екатерина изволила инкогнито – в закрытой карете – проехаться по улицам города.
Императрица никогда не жаловала Москву с ее строптивым дворянством, обиженными сановниками и отставленными фаворитами. Москва – не Петербург, здесь не притопнешь, не осадишь грозным окриком – половина не служила, а усердно занималась тем, что проживала свои имения. Таких просто не приструнишь. Оттого шло из Москвы одно ворчание, для ушей прискорбное. Вот и с Пугачевым московское дворянство больше иных старалось, однако ж старание это было налицо, когда самозванец сидел в клетке, а не гулял на воле. До того ж не старание было, а стенания. Счастливо, что ныне все эти злосчастные беспокойства кончились.
Карета свернула к Москве-реке, на льду которой перед Екатериной предстала странная картина – десятка два мужиков под присмотром двух будочников грузили на розвальни снег.
– Посмотрите, Александр Алексеевич, неужто в Москве снежным извозом промышляют, – воскликнула заинтригованная императрица, обращаясь к Вяземскому.
Генерал-прокурор, взятый Екатериной для досмотра столицы, был крайне озадачен.
