[1] заменяла на
Султан (Султан большим будет, Султан как месяц будет), она стала произносить другие слова. Падали они ей на язык словно из воздуха.
Султан будет сильным, в пиджаке с авторучкой, а не в дурацком спортивном костюме. Аккуратный всегда будет, на голове — венец. И не будет такой бедный, как Маджус… Тут Лаги осеклась, почувствовав, что запела слишком далеко. Пусть Султан как месяц будет…
Лаги допела, уложила Султана в скрипучую кроватку (он при этом открыл глаза и улыбнулся). И упала в кресло, скрестив узкие руки на побаливавшем животе. Сон, сон, иди ко мне.
Смежная комната на треть освещена старческим торшером. Под ним, нацепив мужские очки, в попытках сосредоточиться на «Науке и жизни», коротала время свекровь. Ей не мешали ни Лаги с ее заячьим голоском, ни даже мысль о пеленках, которых, как снег, намело за день. Ей не мешало ничего — ей мешало все.
Пустила подружку искупаться. Той, разумеется, купаться было не нужно. Пять минут всего водой пошумела. Пришла, конечно, на внука поглазеть, на позор полюбоваться. И свой позор за собой притащила, Маджуса. Жалко, конечно, парня. Старший сын, любимец. А жизнь ему уже задернулась, и люди отвернулись, и он всё их затылкам улыбается.
С Маджуса растравленное сердце перескочило на запретные мысли о сыне. Тоже, конечно, старший. Здоров, спортсменом был, школа с серебряной медалью. Весь в мать, благородный, неласковый. В институт поступил почти без блата, под аплодисменты. Потом сбился, конечно, с цели. И сочувствия матери не захотел, вцепился в первый же носовой платок в женском облике. Появилась эта Лаги, знакомьтесь, девочка-припевочка. А потом и от ее сочувствия сбежал…
Султан как месяц будет. Невестка что-то запелась. Прислушалась к ее бормотанию, отчетливо различив последние слова… Конечно. Песней проболтаться легче. Вот и вся наука и жизнь.
В груди свекрови наконец проснулась маленькая швея. Деловито вдев нитку в длинную иглу, она стала стегать покрывало с каким-то тоскливым рисунком. Дело было не столько в покрывале, сколько в проворных, вверх-вниз, вверх-вниз, взмахах иглы, царапавших изнутри грудь и подбиравшихся к самому горлу.
Свекровь встала, содрав с переносицы очки, вышла на лоджию. Ничего не оставалось, как, уткнувшись в сложенные горкой курпачи, выплакать эту невыносимую иглу и успокоиться на время, пока швея не найдет новую. Или, вытащив из тех же курпачей запрятанную от самой себя «Стюардессу», эту швею на время выкурить.
