В это время я много читал. Я поглощал газеты и книги самого различного содержания, начиная с библии и кончая «Капиталом». «Капитал» и многое другое мне помог усвоить новый мой приятель — анархист Бизаньи.
Этот анархист имел свой собственный грандиозный план революции, для осуществления которого необходимо было вести пропаганду в войсках. Поэтому он, к всеобщему удивлению, пошел в армию добровольцем и дослужился до сержанта, но через несколько месяцев после его повышения я прочел в газетах, что он приговорен к пятнадцати годам каторги за «сеяние смуты в войсках».
Отец мой потерял надежду на помещение меня в Маврицианскую лечебницу, но продолжал по-прежнему работать по четырнадцать часов в сутки: он вбил себе в голову, что должен дать мне образование, сделать из меня школьного учителя, — не знаю почему, быть может, из-за моей больной ноги. Но и это оказалось невозможным: слишком дорого стоит в Италии образование! С болью в сердце он отказался от этой мечты.
Однако необходимо было как-то меня «устроить». Поиски закончились выбором карьеры… цирюльника.
— Не смог я добиться того, чтобы сын мой учился своей головой, пускай поучится на чужих головах! — шутил мой отец в те редкие минуты, когда он был расположен к юмору.
Итак, я попал в парикмахерскую. Намыливал щеки и слушал разговоры, ибо там велись диспуты с утра до вечера. Посетители были самых разнообразных политических оттенков: либералы, клерикалы, социалисты, демократы. Двое из них позже стали депутатами, один — клерикал Бертоне — стал министром. Сам хозяин парикмахерской был демократом. Я — нужно ли говорить об этом? — сразу стал на сторону социалистов.
Признаюсь, случалось, что в пылу дискуссий я забывал о том, что делаю, и вместо щек преусердно намыливал глаза или рот своих клиентов.
Я записался на вечерние общеобразовательные курсы и по-прежнему поглощал книги и газеты. Состоял также членом Интернациональной антимилитаристской лиги; это был расцвет деятельности Эрве[12]. Кроме того, я принадлежал к Союзу социалистической молодежи и усердно посещал партийные кружки. Ни отец, ни мать об этом ничего не знали. Когда меня выставили из вечерней школы за один мой ответ, который показался преподавателю «неблагонадежным», разразилась катастрофа. Дома поднялась буря. Отец мой, как истинный «свободомыслящий», не признавал свободы мнений. Мать молилась всем святым и мадонне, чтобы они возвратили меня на путь праведный.
Вдобавок к этому произошло еще одно событие. Я написал статейку — первый мой опыт в печати, — обращенную к новобранцам, и подписал ее: «Одна из матерей». Дело было как раз во время призыва в армию. Королевский прокурор усмотрел в моем писании «оскорбление армии». Во время обыска в редакции при статейке нашли и препроводительное письмо, подписанное мною, и вот, как раз во время бурных объяснений с домашними, мне принесли вызов в суд… и передали его прямо в руки матери!
