Доран не спал ночь. Напрасно, право слово, напрасно он был столь низкого мнения о нынешней молодежи. Среди мелких ничтожеств, циничных, пустых и расчетливых, попадались и подлинные глыбы — негодяи шекспировского масштаба. С одним из таких его и свела судьба. Красивейший, умнейший, одареннейший и подлейший. Хладнокровно отдавшийся старику за немалые деньги, продавший красоту и честь — он проповедовал целомудрие и аскезу, внутренне хохоча над внимающими ему. Доран покачал головой. Он сам виноват в том, что был одурачен, — и это при его-то недоверчивости и скепсисе, но талант лжи этого негодяя был запредельным. Он одурачил бы любого.
Если Коркоран согласился дать растлить себя Чедвику — это могла быть расчетливость, просто сребролюбие. Но хладнокровно издеваться над Нортоном, довести его до смерти и смеяться… Бездны этой души были глубже адских. В любую из них можно было бы провалиться, как в чёртову топь, и уже не вылезти никогда.
Доран ненавидел Коркорана. При этом заметил, что, несмотря на проступившую ненависть, не может презирать его. Он его боялся, осознал священник. Осознанный страх взбесил Дорана. Почему? Почему он боялся встретиться с негодяем, натолкнуться на его взгляд? Открытие, последовавшее в спальне мистера Коркорана, было для него подобно внезапно обнаружившейся на чистейшей коже зловонной сифилитической язве — но брезгливость не проявлялась. И было и ещё что-то, превосходившее в душе даже страх. Эта была боль. Боль лишения чего-то, неожиданно утраченного навсегда, боль потери чего-то, успевшего стать бесконечно дорогим…
Боль предательства, боль обмана доверия.
Но ведь он и не доверял!! Доран никогда, как казалось ему самому, до конца не доверял Коркорану, поминутно сомневался — и всё же был обманут. Это было неосмысляемо, но ощутимо. Напрасно Доран твердил себе, что во всем виноват сам. В душе была разлита зловонная мерзость, его мутило и от отвращения к себе, и от ненависти к Коркорану. Его слова, фразы, улыбки и жесты всплывали в памяти и убивали. Зачем? Зачем он так? Ради наследства? Но ведь Нортон не стоял у него на пути!
И в этой бесцельности зла был последний ужас.
Воображение Дорана, распалившись, рисовало юную красоту Коркорана, растлеваемую похотливым стариком, но едва ли можно было бы растлить его душу — душу подлинного чудовища. Интересно, старик сразу оформил завещание на своего Цезаря и тем заманил его на ложе разврата — или деньги были обещаны за ночь мерзости? Удивительно ещё, что разврат не оставил следов на теле «царицы Вифинской». Бòльшую красоту Доран не видел даже во мраморе…
