Я чувствую, что жить мне здесь пока нечем,— все там, в Петербурге. Воркута проходит мимо моего внимания. Чуть-чуть любопытства — и только. Я вспоминаю странников всех времен и народов, вплоть до Одиссея. Разве они жили во всякой стране и со всяким народом? Нет, они проходили сквозь них, наблюдая, запоминая, движимые своей единственной мыслью, своей идеей. Иногда только тоской по дому:
И скажешь ты случайно:
«Боже мой! На Итаку, на Итаку, домой!»
И станешь повторять ты: «Боже мой,
На Итаку, на Итаку, домой».
«А далеко на севере, в Париже…»
Когда-то эти пушкинские слова из «Дон-Жуана» меня околдовали. Это было фантастично: на севере и вдруг в Париже. Как-то я писала работу о первом фильме Клода Лелюша. Дошла до эпизода, где героиня тоскует о герое, находящемся в Ницце, и с великим удовольствием написала: «А далеко на севере, в Париже, его ждет женщина…»
Теперь я хожу и твержу: «А далеко на юге, в Ленинграде…»
А Москва в моем представлении и вовсе где-то у самого экватора!
ЗАКЛИНАНИЕ КОМПАСА
Стрелочка, стрелочка!
Покружись, покружись
Да на Юг повернись!
Они думали: «Пусть она заболеет».
Они думали: «Пусть ей будет трудно».
А у меня на столе холмик белеет,
А под ним — неотправленных писем трупики.
Стрелочка, стрелочка!
Покружись, покружись,
На бочок не ложись!
Они меня видят, а я никого не вижу.
Они меня слышат, а я никого не слышу.
И никого в целом мире обнять нельзя —
Господи! Где же мои друзья!
Стрелочка, стрелочка,
Стрелочка-невеличка,
В колесе белочка,
В западне птичка!
Покружись, покружись
Да на Жизнь повернись!
А она все к Северу, к Северу…
А душа все по миру, по миру…
Из сугроба на перекрестке двух улиц лезвием вверх торчал нож. Он сверкал на солнце, он был похож на самолет, вырывающийся вверх из облаков. Я подняла его, подержала на ладони, подышала на лезвие. Сталь не замутилась, как будто ее поднесли к губам мертвеца. Далеко мне лететь до жизни моей…
Над крышей моего воркутинского дома пролетают самолеты на Москву, пролетают совсем низко.
Самолетик голубой,
Забери меня с собой!
Часа через четыре я могла бы быть на своей Жуковской.
А когда я сидела в «Крестах», ты был от меня в двух остановках электрички. «Но стены двойные»,— писал ты.
На земле давным-давно не существует никаких расстояний, ни больших, ни малых, а есть только злая воля холодных властолюбцев, делающих непреодолимыми даже самые малые расстояния. Будь их воля, они бы запретили и птичьи перелеты! Да будут они вечно одиноки и нелюбимы — во всей полноте их власти! Пусть их всех ждет смерть Джугашвили — без слез, без людей, без прощания!
