Здесь произошло то, чего я не понял, кроме разве того, что это основано на каких-то африканских обычаях, полностью чуждых нашему образу мыслей. Я собирался посмеяться остроумию доктора, полагая, что он пошутил, но Джедсон ответил совершенно серьезно:
— Для меня великая честь принять его.
— И вы делаете мне честь, брат.
И с тех пор во время нашего сотрудничества с доктором Вортингтоном он неизменно называл Джедсона своим африканским именем, а Джедсон звал его брат или Рейс. Все их поведение по отношению друг к другу изменилось, словно передача имени и в самом деле сделала их братьями со всеми привилегиями и обязательствами родства.
— Я не оставил вас без имени, — добавил Джедсон. — У вас есть третье, настоящее имя.
— Да, конечно, — согласился Вортингтон. — Имя, которое мы не упоминаем.
— Естественно. Имя, которое не должно упоминаться. Значит, беремся за работу?
— Да. Давайте сделаем так, — доктор повернулся ко мне. — У вас здесь есть какое-нибудь помещение, где я мог бы подготовиться? Небольшое…
— Это подойдет? — Я открыл дверь в уборную и умывальную рядом с моим кабинетом.
— Отлично, спасибо, — сказал он, вошел туда вместе со своим портфелем и закрыл за собой дверь. Он пробыл там не менее десяти минут.
Джедсон, похоже, не был расположен разговаривать, но он посоветовал мне предупредить секретаршу, чтобы она нас не беспокоила и никого не впускала. Мы сидели и ждали.
Когда доктор вышел из туалета, я опять ошалел: городской доктор Вортингтон исчез — вместо него появился африканский персонаж свыше шести футов ростом, стоящий на крепких черных ногах, его широченная выпуклая грудь была полна толстых гладких мышц из полированного обсидиана. Он был опоясан леопардовой шкурой, на талии висели какие-то приспособления, в частности, небольшой мешочек. Но меня поразило не его снаряжение и даже не его пропорции воина, а лицо. Веки были окрашены в белый цвет, такая же полоса отделяла волосы ото лба — но на это я едва обратил внимание, главное было — выражение: суровое, неумолимое, полное достоинства и силы, которые нельзя было не оценить. Его глаза были полны мудрости, далекой от моего понимания, в них не было жалости, одно только суровое правосудие, с которым я сам не посмел бы встретиться.
Мы, белые, в этой стране склонны недооценивать черных, потому что мы видим их вне их культурной матрицы. Мы знаем, что они имели собственную культуру, которой они лишились несколько поколений назад, и им силой была привита рабская псевдокультура. Но мы забываем, что их культура была древнее нашей и имела более глубокие корни, она была основана на характере и силе мысли, а не на дешевых эфемерных фокусах механических приспособлений. Но это суровая, жесткая культура без какой-либо сентиментальности по отношению к слабым и больным, и эта культура никогда полностью не умирала.
