Вера — это не противоположность знанию. Вера — это способ обращения со знанием. Вера — это личностное самоопределение человека по отношению к тому знанию, которое у него есть.
В моей голове много таких сведений вертятся. Но далеко не каждую информацию я ставлю в центр своей жизни. Предположим, я знаю, что завтра будет какой‑то поразительный футбольный матч, я об этом случайно услышал по телевизору. Но я не болельщик. Я знаю, что завтра будет матч, но на мою жизнь это никак не влияет. Теперь представьте — я спартаковский фанат, я знаю, что завтра решающий матч: хохлам будем физиономию чистить, за Киев реванш брать. В таком случае, слушайте, так я все дела откладываю, я срочно обзваниваю всех тех, с кем договорился завтра куда‑то пойти: ребята, простите, я, дурак, забыл, что завтра футбол, в общем, я срочно вылетаю в Москву, буду на Лужниках — смотрите меня по телевизору. Вот человек верит в победу своей команды. Поэтому информация, которая для меня обычна, им поставлена в центр его жизни.
Точно так же и вопросах веры. По большому счёту в этом зале почти все знают (я не говорю «верят», но знают), что что‑то есть. Это на русском языке теперь так называется: «что‑то есть». Как это влияет на вашу жизнь?
Я вам расскажу один эпизод из собственной педагогической деятельности. В 1991 году пригласили меня в Тбилиси — в университете тамошнем несколько лекций прочитать. А на третий день мне говорят: «Отец Андрей, а не хотите сходить в русскую школу в Тбилиси — с детьми встретиться?» Со мной в тот день был просто приступ помрачения — я согласился. Почему помрачения? Потому что ведь это ж надо было подумать, что такое русская школа в Тбилиси. Понимаете, что это такое? Это азербайджанская школа, на самом деле, то есть в русской школе в Тбилиси учатся все те, для кого грузинский язык не родной. И вот приводят меня в школу — к детям привели, в 11–ый класс.
А теперь представьте, что такое 11–ый класс на Кавказе: сидят такие дяденьки, заросшие уже бородами, на меня смотрят, и явно в портфеле у них как минимум автомат Калашникова лежит. И мне надо с этими дяденьками беседовать, из которых в классе половина азербайджанцев, ещё немножко есть армян, немножко татар, немножко евреев. Ну, и двух–трёх русских я вижу — не более. А мне сказали — про Закон Божий расскажешь, батюшка, про Евангелие и так далее…
Ну что мне было с ними делать? Причём они на меня смотрят без всякого воодушевления, так скажем. И я начал вспоминать опыт общения с молодёжью. Я где‑то со школьного двора помню, что в принципе мальчишеская дружба завязывается с драки. Ну, думаю, давайте мы с вами вступим в тесные отношения…
