Есть в городе, теперь уже почти в центре, трехсотлетний бор. Корабельные бронзовые сосны тянут свои вершины к азиатскому небу. Жесткие ветки прогибаются под пуховиками мокрого, издевающегося над синоптиками снега апреля и даже мая. Не выдерживая совместного напора казахского ветра и творожистого снега, кренятся стволы и со стоном ухают наземь, и тогда, как мускулистые руки, вырастают из-под земли черные корни. Слишком мало они проникли вглубь за три века. Слишком неравна была эта борьба — живого теплого корня и угрюмого холодного камня. Там, под сосновым бором, — гранит, древнее тело земли…
Только человек мог в него проникнуть. Я стою над вертикалью каменоломни, над крутым сколом словно полированного камня. Недвижна веда. В зеленоватой глубине ее видны шлемы кремнистого дна, пирамиды, плиты, на которых играют тени облаков. И чудятся мне руки камнеломщика — изъеденные царапинами и порезами, обмотанные тряпками от ударов, пахнущие щелочью и керосином.
Мой друг получил девятый патент на камнерезную машину. Я видел это нервное чудо двадцатого века — сплетение стальных рычагов, скрежещущих шестерен и жестокой воли электромоторов. Помню, как мой друг мучился, когда победитовые пилы, словно древние старухи, шамкали после ста часов работы, вгрызаясь… в нежную мраморную белизну. На гранит эти пилы ставить не рисковали. Для гранита нужен алмаз.
И потому представляю закушенные от напряжения треснувшие губы предка, бечеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и от того сверхпрочные связи кристаллов. Он похож на Микеланджело, что тесал великие изваяния из каррарского мрамора, но он неизвестен, потому что камень пойдет не на Пьеты и Моисеев, а на цоколи домов, на каменные стены амбаров, на противопожарные перемычки провинциального мещанско-купеческого городка…
Города остаются в камне. Лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, новгородцы — дареные ледниковыми когтями валуны, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами, вгрызались в гранит.
И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из «дикого», как модно говорить, камня.
