Я пошёл в императорский штаб и рассказал о своей идее. Моё предложение одобрили, но никто даже пальцем не шевельнул, чтобы доложить об этом императору. В конце концов, один из флигель-адъютантов торжественно заявил: „Вы очень хорошо нам объяснили пользу такого пешеходного моста. Поручаем вам устроить его немедленно“. Напрасно я объяснял, что я интендант, у меня нет ни сапёров, ни понтонёров, ни инструментов, ни материалов, ни опыта, наконец! Ведь такой мост следовало бы оградить хотя бы с одной стороны сваями. И потом я не могу покинуть свой полк, меня там ждут. Не знаю, чем кончилось дело, скорее всего, ничем.
Уже позже я узнал, что император перед переправой через Березину дал приказ сжечь все экипажи маршалов и генералов, все фургоны, повозки и телеги, которые шли за нами от самой Москвы. Мудрый приказ, но о моём нереализованном проекте я жалею до сих пор. Неиз вестно сколько жизней он мог бы спасти».
Добавлю от себя, что Жан-Люк прав: везде, даже в штабе императора, царили неразбериха и апатия.
Самым большим потрясением для меня стало бегство императора с отборными войсками. Он шел собирать рекрутов нового набора 1813 года, чтобы и их принести в жертву на алтарь войны. Или на алтарь своего безмерного честолюбия и тщеславия? Полководец, бросивший свою армию. Когда я сказал что-то такое Жану-Люку, он погладил тонкие усики, окруженные многодневной щетиной, и произнёс как очевидное: «Так ему не впервой, он уже бросил однажды свою армию — в Египте». В тот момент я прихлёбывал крепкое и противное тамошнее вино и поперхнулся так, что оно пошло у меня через нос, но Жан-Люк совершенно невозмутимо смотрел в сторону, и мне пришлось промолчать. Кстати, мой друг там не был, а я-то воевал!
Другая боль — гибель наших на русском берегу и в воде при переправе. Березина стала для многих тысяч соотечественников настоящим Стиксом. Без Харона[39]. Или роль перевозчика исполнил сам предводитель Великой армии?..
Из Москвы он выходил как император, но после Можайска воскликнул: «Хватит быть императором, пора стать генералом своей армии!» Таковым он оставался, думаю, лишь до Днепра. А после речушки Березины и до самого Рейна оказался просто беглецом, скрывавшимся под чужим именем. В Париже он снова обернулся повелителем французов и всей Европы, и никто не посмел даже пикнуть. Вплоть до отречения. Вот такие метаморфозы.
На Березине самым важным для меня и моей семьи стало, конечно, не это. Икона, как я уже не раз говорил, была привязана у меня на груди под шинелью. Последние остатки Великой армии бросились на мост. Он был низкий, вода бурлила под ногами и едва не переливалась через брёвна, крупные льдины то и дело бились о сваи. Некогда бравые солдаты расталкивали боевых товарищей, сбрасывали более слабых с бревенчатого настила и рвались к другому берегу, забыв о чести, дружбе, боевом братстве, общих победах, долгих разговорах у костров. Ранним утром двадцать девятого ноября я замешкался на левом берегу. Когда, прижав икону к животу, ринулся вперёд, то оказался в плотной неуправляемой толпе, которая оторвала мои ноги от настила и понесла по своей воле куда-то. Лишённое опоры тело моё стало как будто глиной в неловких руках гончара, который мял, бил, месил и опять мял мою плоть, придавая ей самые замысловатые формы. И этим гончаром была разношёрстная и неразумная, даже обезумевшая толпа.
