Механика звали Вацлав, как и отца Психопомпа. Вацлав, не прикасавшийся к еде последние двенадцать лет, вдруг захотел шкубанков из картошки. Семен Аркадьевич сказал, что шкубанки отлично пошли бы под водку. Сапер Уилл Джефферсон ненадолго выбрался наружу и вернулся с пустотелым корпусом геологического зонда, заполненным ледяным крошевом. Крошево растопили ультразвуковым буром, объявили водкой, и вот только стопок найти не удалось…
…Но самым поразительным было даже не это, не то, что семь реплик оказались куда более живыми, чем их оригиналы на записях камер наблюдения и в рассказах родни.
Поразительно, что они никого не проклинали. От первой секунды тех двенадцати часов до взрыва, когда стало окончательно ясно, что за ними не прилетят — потому что ближайший выход из ги-пера находился в двенадцати часах лета от планеты, а передатчик упрямо молчал, — и до момента, когда не сработал код дезактивации бомб и жизни им осталось всего на полчаса. Даже тогда они не заподозрили предательства и не осознали, что действительно происходит. Психопомп, парящий над ними, как некое странное небесное создание, ожидал другого. Смутно помня о блоке «пассионарности», он, как выяснилось, подсознательно ждал каких-то речей о будущем человечества, театральных жестов, ударов кулаком в грудь и восхождения на мученический алтарь. Может, виной тому шуточки Лойсо. А на самом деле семеро просто сидели в полуразобранном центральном корпусе станции и, пользуясь переговорными устройствами, вспоминали о доме. А в последние минуты вышли наружу, чтобы посмотреть, как все будет.
Лед за пределами расчищенной и ярко освещенной огнями посадочной площадки был черным.
Потом он встал дыбом. Огромные пласты льда, вздыбившиеся над горизонтом, как чешуя гигантского разгневанного ящера, изменили рисунок созвездий. Звука взрыва Психопомп уже не услышал, зато увидел, как весь лед вокруг засиял белым светом.
Нет. Наоборот. Сияние этого света навеки отпечаталось в зрительной памяти, окрасив черные льды Европы-8 в белый цвет.
— Вы плачете, Иар?
Потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить — в тех редких случаях, когда Аойсо решался произнести имя Ярослав, Яр, он безбожно его коверкал. Нейротехник сердито выдрал из предплечья иглу и протер глаза. Кто-то протянул ему очки. Стерев остатки влаги с лица, доктор Ярослав Пшельский надел очки. Все прояснилось: вот Герберт Коль, второй техник, в своем замызганном белом халате. Вот похожий на хищную птицу доктор Наварра, с немного нарочитой сединой в волосах. Вот Аойсо Гвид кривит лицо то ли в ухмылке, то ли в гримасе — не разберешь. Вот остальные. Все собрались вокруг и заботливо, встревоженно, вопросительно смотрят на него.
