В отличие от Эрика, я не делал активных попыток добиться от других откровенности. Элла возбудила во мне аппетит к исповедям, но я по-прежнему вел себя осторожно. У меня до сих пор сохранился неотчетливый страх перед эмоциональной близостью, которая может слишком далеко завести, полагаю, он объясняется тем, что английская система привилегированного воспитания учит нас подавлять свои чувства и вести себя сдержанно. Мне не нравилось слишком близко соприкасаться с глубинными, потаенными сторонами человеческой природы. И по-прежнему не нравится. Я готов выслушать признание, но редко побуждаю к откровенности.
С Эллой любовь и желание делали меня бесстрашным, и я наслаждался ее откровенностью, но с Эриком все было по-другому, и я осторожничал. Мне хотелось считать людей такими, какими они казались. От чужих страхов и тревог меня бросало в дрожь — быть может, потому, что, признавая существование темных сторон в окружающих, я бы должен был двинуться дальше и признать их в себе. Не знаю.
Одно я знаю точно: есть такие двери в человеческой душе, которые лучше держать закрытыми. Когда их открывает другой человек — как я открыл двери в душе Эллы, а она в моей, — это сопряжено с большой ответственностью. А мне не хотелось брать на себя ответственность, которую могли породить тайны Эрика. Несмотря на свою привязанность к нему, я не стремился заглянуть за секретные двери его души. Я желал простого и легкого дружеского взаимопонимания, и ничего больше.
Эрик, кажется, все это понял; со свойственной ему ловкостью, он перевел разговор с личной темы на общие и не стал открывать мрачных тайн. Вместо этого он, проявляя удивительную эрудицию, рассказывал историю своей семьи, повествовал о длинной веренице воинственных рыцарей и мирных земледельцев, на протяжении долгих веков служивших своим королям и императорам.
— Мы жили в Вожираре еще в эпоху завоевания Англии и никогда не покидали его, если не принимать во внимание нескольких коротких периодов отсутствия в годы революции тысяча семьсот восемьдесят девятого года — причины их понятны.
Пока Эрик говорил, я вспоминал о другом древнем роде, видел перед собой другую улыбку и слышал другой голос, рассказывающий похожую историю. И мне казалось, что жизнь прекрасна.
Через три недели мы с Эриком, вернувшись из «Флориана», к своему разочарованию, обнаружили, что застопоренные шестерни бюрократической машины, так долго бывшие нашими нежданными союзниками, наконец-то пришли в движение и выдали все документы, необходимые для начала распродажи имущества мадам Моксари. Мы получили письмо от государственных юристов, на форменном бланке, с изящной шапкой, в котором сообщалось, что сам глава фирмы, господин Керчинский, посетит дом на Сокольской завтра в одиннадцать, если это удобно.
