Для нас с Эллой, как и для всех тех, кто проживает первую волну незаконной любви, волшебство заключалось в настоящем. У этой любви не было будущего — в ее начальном, первозданном виде; тем не менее она связала нас друг с другом так крепко, что я до сих пор ощущаю ее в своей душе. В те недели я по-настоящему начал жить — как никогда прежде и как никогда потом. Я не был рыбой в стае, а если и был, то эту стаю мы с Эллой создали только для себя и плыли по океану вдвоем.
То было время всяческих свершений, наша любовь вдохновляла нас, именно те дни стали периодом истинного расцвета моей музыки.
Помню, как Элла проводила в моей крошечной комнатке в мансарде долгие часы, слушая мою игру. Она всегда сидела на полу, в одном и том же полусогнутом положении, на подушке, брошенной в углу, где скат крыши подступал почти к самому полу: изящно переплетенные ноги, одна рука убирает золотистую прядь волос, падающую на глаза. Помню, она пыталась сидеть совершенно неподвижно, считая, что я играю лучше, когда едва сознаю ее присутствие. На деле все обстояло совершенно наоборот: ее тихая радость, ощущавшаяся тем сильнее, чем неподвижнее она сидела, сначала успокаивала меня, а затем придавала сил пойти на риск заплыть дальше тех технических отмелей, на которых иначе я мог бы основательно застрять.
Элла просиживала у меня почти без движения по два-три часа кряду. Она была со мной, пока я упражнялся и играл гаммы, бесконечно отрабатывал одни и те же фразы; потом она открывала грязные окна, впускала в комнату свежий летний ветерок и, улыбаясь, смеясь, говорила мне, что я играю чудесно и делаю ее счастливой, — я даже и мечтать о таком не мог.
Мы вместе пили чай или, может быть, вино, а тонущее за горизонтом солнце наполняло комнату пыльным теплом. Отставив чашку, Элла закуривала, занимала прежнее положение в углу и слушала меня, закрыв глаза, а я играл для нее те мелодии, с которыми я рос, сонаты Бетховена, приготовленные для Гилдхолла, фрагменты скрипичных партий из оркестровых произведений, которые она любила.
Она обладала разносторонним вкусом, но были у нее и любимые произведения, и я много часов провел, играя их для нее, любуясь румянцем на ее щеках, когда она рассеянно склоняла голову на обнаженное колено. Помню, она часто просила исполнить Четвертую сонату Баха для клавесина и скрипки, а еще вальс из первого акта «Лебединого озера». И именно по предложению Эллы и при ее поддержке я начал разучивать Скрипичный концерт ми минор Мендельсона, хотя в ту пору понятия не имел, что он сыграет решающую роль в становлении моей карьеры.
