Я последовал ее совету. Когда Майкл сказал, что меня нужно сфотографировать для статьи, которую он напишет, я улыбнулся; когда он похвалил мое владение инструментом («Очень мужественно, мистер Фаррел, но в то же время так чувственно, так эротично»), я улыбнулся; когда он пригласил меня на чай в «Ритц», чтобы побеседовать более подробно, я улыбнулся и согласился. Когда он ушел, я слово в слово пересказал Реджине наш разговор.
— Но, Джеймс, это же просто чудесно! — воскликнула она. — Это же настоящее интервью, а не просто два-три вопроса, какие он задает музыкантам после каждого концерта. Он явно к вам расположен, мой мальчик. Моя помощь вам больше не потребуется. Когда Майкл Фуллертон приходит к выводу, что исполнитель хорош, события начинают развиваться своим естественным ходом. Он сказал мне, — вдруг призналась она, — что нисколько не огорчен сменой солиста. И что у вас неотшлифованный талант. Именно так он и выразился.
В общем, радостная Реджина Бодмен поехала домой, а я, тоже несказанно радуясь, смог отправиться на тайное свидание, которое мы с Эллой накануне днем назначили друг другу в парке на Итон-сквер.
Я не помню, как, покидая церковь, попрощался с Эриком или поблагодарил его, хотя, вероятно, сделал и то и другое. Зато чаепитие с Майклом Фуллертоном ясно стоит у меня перед глазами: я пил чай и ел клубнику, беседуя с ним о музыке, о страсти и о сомнениях юности. Потом появился фотограф из «Таймс» и сделал несколько моих снимков под дуновение легкого ветра в Грин-парке. Вот как это было.
Результаты появились через неделю, и первым их увидел не я, а Камилла Бодмен, которая лично явилась ко мне, чтобы показать их: в один прекрасный день в половине девятого утра я обнаружил ее у себя на пороге.
Она стояла, размахивая газетой:
— Здравствуй, дорогой! Ты чудный мальчик!
— Доброе утро, Камилла, — сказал я, не понимая, что она забыла у моей двери, а потом заметил газету. — Дай мне! — воскликнул я и сразу же проснулся.
— О, о, о! А волшебное слово?
— Не вредничай. Дай сюда! — Утренняя раздражительность в сочетании с волнением делали меня нетерпеливым.
— Я вообще ничего тебе не покажу, если ты будешь продолжать вести себя так грубо. Думаю, ты хотя бы можешь вежливо меня попросить и угостить чашечкой чая. Между прочим, я пол-Лондона прошла, чтобы тебе ее принести.
Это было не совсем так, но географические подробности никогда не смущали Камиллу.
— Ну хорошо, — сказала она, сдаваясь и надув при этом губы, поскольку я продолжал бесстрастно стоять в дверях. И протянула мне газету. А увидев мое довольное лицо, обняла так искренне, что я вспомнил, за что люблю ее, и сообщила мне, что я
