И, взяв меня за руку, повела по платформе к Корнуоллскому экспрессу.
Я помню, как она выглядела в том поезде. Помню зеленый шерстяной свитер, подчеркивавший кремовый оттенок ее кожи, помню, как она встряхивала свежевымытыми волосами, и запах ее мыла. Там передо мной была Элла без прикрас: не трагическая фигурка в парке, не нарядная гостья на вечеринке Камиллы Бодмен, не маленькая девочка, будто вышедшая из эпохи короля Эдуарда на приеме, организованном ее мачехой.
Элла Харкорт была многогранной женщиной. Ни в ком другом я не встречал такого таланта к внешним переменам. В тусклом свете железнодорожного вагона второго класса она казалась мне столь же привлекательной, как на скамейке в парке и в полумраке комнатки, уставленной книгами. Глядя на нее и пытаясь объяснить, почему так происходит, я открыл для себя, что истинная красота все время ускользает и не поддается описанию. Словами можно описать обычную внешнюю красоту, нарядную привлекательность, но истинная красота — это что-то более глубокое и совершенно особое. Элла была красива истинной красотой.
А еще в тот день она охотно говорила. Стоило лишь немного подтолкнуть ее, и она вкратце рассказала всю свою жизнь.
— Если вы действительно хотите это знать, — начала она, — я родилась в Лондоне в туманный ноябрьский день почти двадцать четыре года назад. Родители гордились мной и считали удивительным ребенком, хотя в действительности я была некрасивым младенцем с дурным характером, безволосым, но со здоровыми легкими. Уж и кричала же я!
Я засмеялся, Элла улыбнулась в ответ.
Закурив сигарету, она продолжила:
— Мне было девять, когда моя мать, милая и респектабельная англичанка, позволила себе вольность погибнуть в железнодорожной катастрофе. Это была настоящая трагедия. Для нее самой и для моего отца, который ее очень любил, но главным образом для остальных членов нашей семьи. Не в силах чем-либо помочь, они наблюдали, как несчастный Александр, подавленный горем, собрав пожитки, переехал в Америку, надеясь начать там все с нуля и вновь обрести счастье. Все считали, что это очень дурной тон — вот так поддаваться эмоциям. А хуже всего другое: он настоял на том, чтобы взять с собой свою маленькую девочку, и она, под влиянием варваров-колонистов, как все и опасались, усвоила злосчастные повадки, и по сей день свойственные ей. Все чувствовали — хоть, конечно, вслух о таких вещах не говорят, — что она способна лишь опорочить свое родовое имя.
