— Слышите, теперь поют? — настороженно поднял сэр Джордж тонкий палец, провожая Репнина к двери. — Вот так всю ночь… стреляют и поют, поют и стреляют…
Уже очутившись на торжественной тропе, ведущей из посольского кабинета в большой зал. Репнин подумал, что назначение Локкарта в Россию — знамение нелегкого для России времени. Оно свидетельствовало сразу о нескольких печальных обстоятельствах: и о том, что акт признания непредвиденно отдалялся, и о том, что обычные дипломатические отношения уже не устраивали англичан, и о том, что сэр Джордж Бьюкенен, отягощенный печальным бременем лет, заметно уставший, хотя и опытный Бьюкенен, должен был уступить место молодому, напористо агрессивному и, как думает Репнин, авантюристичному Локкарту.
На столбовой дороге большого салтыковского дома было сейчас полутемно и тихо, даже тише прежнего. Только студент в куртке все тем же патетическим шепотом пытался досказать историю, почти восемьдесят лет тому назад разыгравшуюся в стенах этого дома:
— Нет, Пушкин не мог сдержать обиды. Он бросил Дантесу: «Вы… вы — бесчестны».
Но почему все-таки так подозрительно опустел большой зал? Репнин оглянулся и невольно замер, пораженный: в нескольких шагах от него, широко расставив ноги, точно опасаясь, что случайный удар может повергнуть ее наземь, стояла старуха Оболенская и ела, рядом мрачно ворочал пустыми глазами и сопел Федор Мезенцев, внук Оболенской, потом Лев Шевелев-Хазанов. племянник Оболенской… Будто у большого стойла, тишину нарушал лишь хруст и сопенье. Как ни грубо это сравнение, но все это зрелище длинного стола, за которым двести голодных петроградских аристократов молча двигали челюстями, слишком напоминало Репнину стойло.
Репнин миновал зал и подошел к окну. Он отодвинул шторы и взглянул на улицу. Через площадь, от Троицкого моста размеренно и упрямо шел солдат, припадая на костыль. Он дошел до памятника Суворову и остановился, подняв голову. Потом заковылял дальше. И странное дело. Репнин смотрел вслед солдату и не мог оторвать глаз, пока тот не исчез в ночи. Солдат устал и шел медленно. Ему явно не хотелось сейчас ни петь, ни стрелять.
Не было еще девяти, а машина уже стояла у подъезда. Репнину показалось, что в машине кто-то есть, кроме шофера. Не Кокорев ли? Что это могло значить? Сегодня Репнин мог бы добраться до Смольного и без провожатого. Очевидно, это жест, но какой? Жест, простого внимания? Не рано ли? Все-таки сдержанность всегда была последней стадией возмужания. Молодым классам ее и прежде недоставало. В свое время этой сдержанности, благородной и суровой, определенно недоставало нуворишам.
