— Если вам пришлось соврать, вы по крайней мере могли не упоминать об этих обезьянах!
— Но без обезьян мантра не была бы завершенной. Они побеспокоили тебя?
— Побеспокоили? Вы старый мудрец и я считаю вас своим мастером, иначе я убил бы вас!
Как только ты отрекаешься от чего-то насильственно — а само слово «отречение» означает насилие по отношению к себе, — ты разделяешь себя. Любое отречение создает в тебе состояние шизофрении: одна часть отвергается, а другая приветствуется, — ты расколот надвое.
Все эти религии преступны, потому что создают в человечестве раскол. Ты можешь быть целостными, только если ты естествен.
И я понимаю затруднение спрашивающего. Но его затруднение состоит лишь в том, что он не может провести четкого различия. Да, мои санньясины обнаруживают, что многие привычки, которые они долгое время пытались отбросить, исчезают сами по себе. Они даже не прикладывают никаких усилий. В действительности даже если бы они хотели вернуть эти привычки, это было бы невозможно.
Но это не отречение, а трансформация. По мере того как ты становишься более осознанным, более естественным, более безмолвным, обретаешь больший мир с самим собой — без всякой борьбы, в глубоком приятии, — ты начинаешь видеть бессмысленность этих привычек и просто больше не можешь продолжать их. Не то чтобы ты перестаешь что-либо делать, наоборот, внезапно, в один день ты замечаешь: что случилось? Какая-то привычка, которая преследовала тебя двадцать четыре часа в сутки, не появляется уже много дней — и все эти дни ты даже не вспоминал о ней.
Среди моих коллег в университете был один профессор, заядлый курильщик. Доктора запрещали ему курить, жена, дети, коллеги — все были против, так как это сжигало его легкие, разрушало здоровье. Врачи сказали: «Если вы не перестанете, медицина не сможет вам помочь. Вставая утром, вы первым делом выкуриваете сигарету, и последняя процедура перед сном — это сигарета, и так постоянно».
Его невозможно было увидеть без сигареты во рту. Когда заканчивалась одна, он прикуривал от нее следующую. Он никогда не носил зажигалки — в этом не было необходимости; он просто носил полные карманы сигарет. Однажды я сидел в учительской. Так получилось, что один из стульев без всяких усилий с моей стороны с первого же раза закрепился за мной. Я просто пришел и сел на него, так как он был свободен. Постепенно все начали считать, что это мой стул. В учительской не было ничьих личных стульев, любой профессор мог сесть на любой стул. Только этот стул был моим, так как люди побаивались меня, — я не интересовался сплетнями, не интересовался кино, политикой; мне было не важно, кого выберут деканом, кого проректором и прочее. Было совершенно ясно, что я считаю это все дерьмом. Поэтому не только этот стул, а еще два с левой и два с правой стороны были в моем распоряжении. Только изредка кто-то мог подойти и робко спросить: «Могу я здесь сесть?» «Без проблем», — отвечал я.
