– Ассалам алейкум! – голос Ханджара оторвал Абу-Хаджи от тяжелых мыслей.
Эмиссар вошел в дом, бесшумно поднялся на второй этаж, прошел в покои хозяина, и охрана его пропустила! Хотя Маомад должен был остановить чужака у крыльца и доложить хозяину!
– Я слышал, ещё одного твоего подчинённого Аллах забрал к себе?
«Слышал он, – не поворачиваясь, Аб-Хаджи сжал зубы. – Слишком много стал слышать в последнее время… Как будто я не замечаю, что ты заморочил головы моим людям, словно загипнотизировал, и они подчиняются тебе без моих указаний… Места ночёвок теперь сам определяешь, и я не знаю, где ты находишься… Даже этот пёс Маомад слушает тебя, как своего командира… Придётся менять начальника охраны!»
Но он сдержал бурлящий в груди гнев и ответил совершенно спокойно:
– Да, Абрек стал шахидом, иншАллах!
– Так он погиб в борьбе за веру?
– А разве амир джамаата может погибнуть иначе? – непривычно строго ответил вопросом на вопрос Абу-Хаджи.
– Но кто это делает? Кто убивает одного амира за другим?
Абу-Хаджи резко развернулся и оказался лицом к лицу с посланцем Центра. Тот смотрел испытующе, если не сказать – подозрительно. Наверное, эмиссар думает, что это делает он! И в принципе ему это действительно выгодно: с уходом самостоятельных ключевых фигур Дагестанского фронта упрощается централизация войск и усиливается власть самого Абу-Хаджи.
– На твоем месте я бы подумал, что это делает Абу-Хаджи, – ответил он, называя себя в третьем лице. – Но я этого не делаю!
– Тогда кто?
– Тот, кто счастливо избежал покушения, – сказал Абу-Хаджи. – Остальных хотели убить и убили. А кого-то почему-то убить не удалось…
– Это намек на Оловянного?
Абу-Хаджи воздел руки к небу.
– Нет. Это просто размышления.
* * *
Когда солнце начало клониться к закату, они втроем скромно перекусили на веранде у Абрикоса: овечий сыр, хлеб, мед, яблоки…
– Как там Сапер? – спросил Оловянный.
– Да вроде ничего, доктор сказал – поправится, – с набитым ртом сказал Абрикос. – Только стрелять придется учиться заново…
– Это тоже доктор сказал?
– Не, Руслан, это я сам догадался. С левого глаза-то целить непривычно…
– Еще что?
– Ничего. Я ему водки принес, он попросил. Чтобы настроение поднять.
Оловянный недовольно дернул щекой.
– Мы не суфийские мушрики[6] и не кафиры! У нас если кого-то обидели, то он не водкой утешается, а идет и мстит! Больше не носи, скажи – я запретил!
– Хорошо, Руслан, – кротко кивнул Абрикос.
– Ладно, пойдем, о делах поговорим…
