— Ну что, босота лагерная, всем ясно!? — спросила Ольга, обращаясь к блатным воровкам, которые молча созерцали за всеми движениями в хате. В ту минуту в камере воцарилась настоящая тишина, лишь легкое постанывание валяющейся на полу Клавки, выражало в тот момент линию общего согласия.
Разбив голову и искупавшись в дерьме, Клавка не смогла пережить такого позора и повесилась той же ночью.
Тайно вытащив из общакового загашника «коня», она привязала его к спинке железной нары. Перекрестившись напоследок, Клава накинула скрученную петлю себе на шею и со слезами на глазах затянула этот шнур. Вот так, стоя на полу на своих коленях, она и удавилась. Шнур стальной хваткой впился ей в шею, перетянув сонные артерии. Лицо ее посинело, а язык вывалился почти до самого подбородка.
Воровайка Клава так и не смогла перенести и выдержать такого позора и унижения от Ольги. Унижая других, она ни разу не задумывалась о той боли, которую несет людям её своенравный гонор и властолюбие. Бог наказал её, и это наказание он дал исполнить ей самой, словно палачу с полным смирением и раскаянием. Так и окоченело её тело в позе молящейся и кающейся святой Магдалены. А уже утром тюремные санитары вынесли на носилках из камеры «повешанку», скрюченную смертным оцепенением. Молилась ли, каялась ли она перед своей смертью, из арестанток тогда никто не знал, все спали или просто делали вид, что спят, не желая ввязываться в ее самостоятельное решение.
Только этот день в камере прошел в полном молчании. Все по-разному восприняли ее смерть. Кто-то сожалел о кончине блатной Клавки, кто-то втихаря радовался, хихикая в тюремную подушку. Но фактически, почти у каждой арестантки на душе остался странный и неприятный осадок, тот осадок, который в душах людских оставляет любая смерть, будь умерший другом или просто ненавистным врагом.
Пока в камере «скорбели» по скоропостижной кончине воровки, Ольга шушукалась через кормушку с вертухаем, выпрашивая у него чай. Сердце пупкаря растаяло и уже ближе к вечеру, накипятив большой медный чайник на кусках суконных одеял и вшивых простынях, Ольга заварила крутой чифирь.
Грех был не помянуть бедолагу Клаву и большая алюминиевая кружка ядреного чифиря, пошла по кругу от одной арестантки к другой. Пили молча. Никто не высказывал ни траурных слов, ни слов соболезнования. Но каждая из арестанток где-то в душе жалела Клавку. Хоть и была она баба непутевая, но все же она была баба. За её воровским гонором пряталась несчастная душа, душа лишенная любви и простого бабского счастья.
