Я кивнул, вздыхая. Меня по-прежнему интересовал один вопрос, ответ на который я пока не нашел. Сдобников молчал, хотя я чувствовал, что ему хотелось что-то мне рассказать.
— Мне очень жаль. Но, думаю, ты немного несправедлив по отношению к другим.
Он взглянул на меня через плечо и вновь отвернулся.
— Особенно к Ольшанской!
Вот оно! У меня с первого мгновения сложилось впечатление, что он думает сейчас вовсе не о Лехе. И уж тем более, не о Феськове и Ко. Витя шумно втянул воздух, на челюстях играли желваки. Если его немного подзадорить, он расскажет, что на самом деле думает о Вике.
— А что Ольшанская? — невинно возразил я. — По-моему, она переживает вполне искренне.
— Угу, — улыбка Вити скорее походила на волчий оскал. — Исхудала прямо, бедолага…
Я потушил сигарету и внимательно посмотрел ему в лицо. Сдобников вздрогнул, но взгляда не отвел.
— У них был какой-то конфликт?
— Она — его бывшая. Остального не знаю, если вас сильно интересуют сплетни, то лучше спросить у Рыбаковой.
— Ясно. Ты считаешь, что Вика что-то скрывает?
Сдобников сорвался с места и нервно заходил передо мной, как тигр в цирковой клетке.
— Не знаю, — прошипел он. — Я пока одно вижу: у Лехи было все нормально. Потом он связался с этой курицей… А потом — оп! — и мы его хороним.
Он сжал кулаки, метнув в меня несколько гневных взглядов, но потом вдруг настороженно замер.
— А зачем вы все это выспрашиваете? Вам сказали меня допросить?
— По-моему, это не похоже на допрос, — я нахмурился. — Просто мне показалось, что ты хочешь чем-то поделиться, только и всего. Обычно от этого становится легче. А сегодня тяжелый день.
Витя немного отступил, его плечи расслабленно опустились.
— Может быть. Но теперь я хочу помолчать.
— Хорошо. Просто знай: если нужно поговорить, подходи в любое время.
Он неуверенно кивнул, мы замолчали, и я принялся за вторую сигарету. Сдобников накинул капюшон и потер замерзшие руки. Со школьного двора расходились люди, похоронная процессия двинулась в сторону кладбища. Стайка старшеклассников завернула за угол, в «курилку», но никто не проронил ни слова. Я попрощался с Витей и побежал к автобусу, который вез учительскую делегацию следом за катафалком, пытаясь абстрагироваться от невероятного количества людского горя, сосредоточенного в маленькой кабинке «Газели».
* * *
Я не стал подходить к матери Лехи в день похорон. Во-первых, мы не знакомы, а то время вряд ли было подходящим для знакомства, во-вторых, мне не хотелось говорить какую-то банальность только потому, что так надо. Прошло три дня, пока я совершенно случайно встретился с ней в холле первого этажа нашей школы. Она стояла у окна напротив приемной директора, теребя в пальцах платочек, и с медитативным спокойствием осматривала квадратный школьный двор. Статная, красивая женщина. Догадаться о неистовом горе, разрывающем ее душу, можно было лишь по беспомощно опущенным плечам и этим механическим, резким движениям рук. Несмотря на то, что написано в моем университетском дипломе, я всегда терялся и не знал, что можно сказать в такой ситуации. Но в ту минуту я впервые почувствовал на душе неподъемную, тысячетонную глыбу — если Леха Литвиненко действительно покончил с собой, то я тоже отчасти виноват в этом. Может быть, вовремя сказанного мною слова хватило бы, чтобы он передумал. Может быть, я бы мог натолкнуть его на решение проблемы. Может быть, я мог его спасти… Может быть, должность школьного психолога и вправду не такая бесполезная штука…
