Волок | страница 2
Кем является автор по отношению к описываемому и переживаемому пространству? Перефразируя в начале «Волчьего блокнота» знаменитую строфу Тютчева (ее последняя строка звучит у Вилька так: «Россию нужно пережить»), он противопоставляет разум не вере, а переживанию. Хотя Вильк все же остается для местных жителей «скорее чужим, чем своим», поскольку «ведет несколько иной образ жизни, не всегда им понятный» (т. е. в первую очередь — пишет), для него «как и для большинства обитателей российской глубинки, особенно на Севере, самое главное — перезимовать, а следовательно, такие моменты, как свет, тепло, вода».
Вильк, давно преодолевший рубеж, о котором говорил Юзеф Чапский (можно писать только о стране, в которой прожил меньше шести недель или больше десяти лет), имеет некоторые основания назвать себя «русским писателем, пишущим по-польски». Избранная Вильком позиция позволяет преодолеть многие стереотипы стороннего взгляда на Россию, не погрязнув при этом в не менее многочисленных представлениях русских о самих себе (неслучайно он заметил, что «с другой стороны, десять лет — это такой ломоть времени, что порой появляется искушение вообще перестать говорить о России»).
Какой язык адекватен подобной дистанции? Выбор — а точнее выработка — его связан с очень болезненной для Вилька проблемой неполной переводимости с русского на польских многих слов и понятий: «Целых два года пришлось прожить в России, прежде чем до меня дошло, что иностранец не может понять эту страну, думая о ней и рассуждая на своем языке»; «Болтая с соотечественниками о России (по-польски!), мы говорим о разном». На многочисленных примерах Вильк объясняет, насколько неточны бывают предлагаемые русско-польским словарем «аналоги»: «Текст, конечно, становится более понятным, но говорит не о той реальности, о которой я собирался рассказать». Некоторые явления российской действительности вне ее просто не существуют, а потому бессмысленно искать их эквивалент в польском языке.
Проза Вилька — поразительный пример того, как один язык может быть максимально открыт другому. «Оставляя некоторые вещи (понятия) в их русской версии, я словно окна открываю в тексте — окна в другую <…> реальность», — пишет автор «Волока». «Глоссарий» в «Волчьем блокноте», как и обширные сноски в последующих книгах — не просто справочный аппарат: эти пояснения органически прорастают в текст. И, конечно, неслучайны в «Волоке» размышления о жанре «дневника с глоссами, подобного Словарю-дневнику Джемса», где «слова отбрасывают тень реальности». Введенные в ткань повествования русские слова (не случайна и ошибка, с которой вышло интервью с Вильком в местной газете: «польский писатель, пишущий по-русски») и польские архаизмы — словно дыхание, ритмизующее прозу Вилька, местами стремящуюся к тому, что можно назвать стихотворением в прозе.