Ближе всех я подружился с Сашей Магнатом. Его родители жили в доме Наркомата иностранных дел у Красных ворот, в доме из другого мира. Кем был Сашин папа, я не знал и ни разу его не видел.
Мне очень нравилось бывать у них дома. Когда мы приходили из школы, Сашина мама давала нам по большому куску омлета на ломте мягкого белого хлеба. И это по сей день забыть нельзя!.. У Саши был настоящий заграничный велосипед на широких шинах. Саша научил меня ездить, и мы по очереди катались во дворе дома. Катание на велосипеде было самым большим удовольствием. Я бредил собственным велосипедом, но долгие годы это оставалось несбыточной мечтой. Настоящий двухколесный велосипед был в ту пору для многих недоступной роскошью. Потом Сашина мама звала нас обедать. Мне эти обеды казались сказочными, а Сашина мама — прекрасной доброй феей...
В немецкой школе я проучился всего около двух лет. А потом ее закрыли[5]... Прошел ядовитый слух, что «директор школы геноссин Вебер оказалась фашистской шпионкой!» Оказалась!.. Мы любили нашу директрису за доброту и справедливость и не хотели верить слухам.
После того как немецкую школу закрыли, меня определили в обычную среднюю школу. Находилась она на углу Большой Грузинской и 2-й Брестской улиц. По сравнению с той школой эта показалась мрачной и унылой, а о какой-либо приветливости и говорить было нечего. В первый же день мне дали прозвище Американец — за брюки гольф и за берет. В гольфах и высоких ботинках ходили большинство мальчиков немецкой школы. Для меня, жителя Кунцева, преодолевать непролазную осеннюю грязь наших окраин было намного удобнее в гольфах, чем в длинных брюках. Вслед мне пели похабные песенки из репертуара вечного городского фольклора. Помимо этого, я тут же стал обладателем еще двух прозвищ: Баран — за вьющиеся светлые волосы и Витамин — по аналогии со звучанием фамилии. Выходить на переменах из класса в плохо освещенный узкий коридор или в туалет было вовсе не безопасно. Ребята из классов постарше заставляли выворачивать карманы и отбирали все, что представляло для них хоть какой-нибудь интерес. Тех, кто сопротивлялся или пытался пожаловаться, сразу избивали. Иногда группами поджидали на улице. Хотя занималась этим сравнительно небольшая часть учеников нашей школы, но она держала в страхе всех. Даже учителя предпочитали с ними не связываться. Поговаривали, что они водят дружбу с урками, имевшими свою «малину» в одном из домов Большой Грузинской улицы. Так же как Марьина роща, этот московский район был вольницей и вотчиной московской уголовщины. Как ни странно, верховодила в группе девчонка. Говорили, что она цыганка. Выбирая очередную жертву, она впивалась в нее взглядом жгуче-черных глаз, словно гипнотизировала, и обычно выносила свой приговор... По какому поводу, сейчас уже не помню, но не избежал этой участи и я. Она испытующе долго смотрела на меня и наконец изрекла: «Его не трогать!.. Пока». Чем было вызвано такое помилование, не знаю. Попутно замечу, что подобные уголовные помилования случались со мной и позднее, уже во взрослом возрасте, — тоже некоторая странность, — иначе я бы не смог написать эти страницы.
