Начавшаяся война очень быстро развеяла многие наши заблуждения, и прежде всего в том, что мы будем бить врага на его территории...
Отступая, мы несли потери в несколько раз превышающие потери наступавших — факт небывалый в истории войн! Все это не могло не отразиться на настроении солдат и офицеров.
Как ни парадоксально, нечеловеческие условия войны давали нам ощущение некоторой свободы. Мы почувствовали себя ответственными за судьбу нашей страны, ощутили свой долг перед ней.
Чувство долга руководило мной, когда я бежал из плена и решил, точнее, даже не решил, а просто точно знал, что буду продолжать борьбу, — а как же иначе?
Наверное, и перед этим, в днепропетровском госпитале, это чувство руководило мной, когда, не долечившись, еще хромая, настаивал на отправке на фрбнт, и был направлен в распредба-тальон. Вскоре туда прибыл представитель артиллерийской части за пополнением. Брал только добровольцев. Я встал в строй. Среди нас оказалось несколько человек, опиравшихся на костыли или палку, был один с подвязанной рукой.
Им приказали покинуть строй. Я воспользовался тем, что стоял во второй шеренге, незаметно отбросил палку, и был зачислен в полк.
Что же, как не чувство долга, заставило меня тогда, в харьковском котле, подняться в последнюю безнадежную атаку против танков и бронетранспортеров с пустым диском автомата? Я шел вперед, чтобы умереть, ибо было ясно, что вырваться уже не удастся.
Я случайно уцелел, став свидетелем не только одной из самых ужасных трагедий этой войны, когда в результате плохо продуманной операции мы потеряли почти миллион наших воинов, но и явился очевидцем расстрела эсэсовцами наших пленных, только за то, что они быди евреями.
Все это явилось решающим їолчком, определившим мои дальнейшие действия в тылу противника. Приняв решение продолжить борьбу с захватчиками, я не имел в виду немцев вообще и, несмотря ни на что, не испытывал к ним чувства ненависти, уже тогда начиная понимать, что большинство из них вторглись на нашу землю не по своей воле и что они такие же жертвы войны, как и мы. Эта мысль имела неоднократные подтверждения. Так уж получилось, что, несмотря на участие в непрерывных боях с первого дня войны, мой «лицевой счет» убитых немцев так и остался неоткрытым. Запомнился случай, происшедший в конце первой военной зимы. Полк тогда занимал позиции по берегу Донца. Наш наблюдательный пункт находился у самой воды. На противоположном берегу — немецкие позиции. Пользуясь предрассветным затишьем, я выбрался из блиндажа подышать свежим воздухом. Слегка посветлевшее на востоке небо еще не в силах было придать четкость очертаниям предметов на вражеской стороне, и его, немецкого автоматчика, я заметил не сразу. Он первым увидел меня, но почему-то не выстрелил. Нас разделяло каких-нибудь 40—50 метров. У него автомат на груди, готовый каждую секунду прошить меня короткой очередью, мой — остался в блиндаже (а если бы и был при мне, первым я все равно бы не выстрелил). Немецкий ефрейтор с любопытством разглядывал меня. Потом начал негромко насвистывать нашу «Катюшу». Я ответил тем же. Возобновившаяся артиллерийская дуэль прервала наше музыкальное общение. Мы мирно разошлись по своим блиндажам. Была ли это случайность? Не знаю... Думаю, что нет.
