Взоров подумал о том, каким все-таки разным он был в разные периоды жизни. Конечно, по характеру всегда оставался тем же самым — Ф е д о р о м В з о р о в ы м. Но таким, каким его запомнили в Англии в конце войны, уже никогда не бывал. Там он парил, жил жадно и восторженно, и с такой слитностью с порученным делом, как никогда. Он впервые после детства был всеобъемлюще счастлив: ничего ему не желалось больше, чем нового дня. И эта восторженность, это детское ощущение жизни, в чем стыдно было признаваться даже самому себе, продолжалось и после возвращения, когда неожиданно его направили в Высшую партийную школу. Окончив ее и женившись, он уехал парторгом ЦК на строительство крупнейшего обогатительного комбината за Уралом. Там, на ударной стройке, где выбивали план из принудительных колонн, он понял о своей стране такое, чего лучше бы не знать.
Из восторженного и общительного человека — да, до этой «ударной» стройки он все еще жил с комсомольским задором — Взоров превратился в сумрачного, замкнутого парторга. Больше всего старался ни при каких обстоятельствах не обмолвиться о своей заграничной командировке, чтобы не спровоцировать донос, не оказаться жалким «пэша» — подозреваемым в шпионаже. А это почти наверняка означало стремительное падение в бесправные колонны…
Его уважали: он сразу понял, где очутился и с кем, и не подпускал к себе на малую откровенность. Там говорили: тайга благоволит лишь к осторожным. Он был справедлив. По крайней мере, старался, в чем мог, утверждать справедливость. Научился неподкупно и без клановости пользоваться властью, данной ему как парторгу. Его боялись не безгласные зэки и не разношерстная наборная сила, а разнузданные начальники. И это было единственное, чего он мог достичь…
Н-да, думал Взоров, поставь меня военных и первых послевоенных лет рядом с тем, парторгом стройки в лесах за Уралом, — два разных, совершенно разных человека. И хорошо, сказал себе, что после победных реляций и щедрых наград не поддался соблазну «поработать на Звезду», а вернулся в центральную Россию. Слава богу, жена и дети, дочь и сын, не выдержали таежного климата, да и сам он мучался. Иначе — не вырвался бы…
Взоров встал, решив походить. Наверное, подумал он, японцы правы — лучше двигаться. В движении, как утверждают, жизнь… Он еще капнул в рот коньяка, резкий аромат которого уже поспособствовал его возрождению; почувствовал себя еще свободнее, еще увереннее; решил, что об истинном своем страхе ни словом не обмолвится Ветлугину: не надо ему знать, а то и в самом деле притащит «нашего» доктора, а у того, понятно, реакция профессиональная…
