Все примолкли, насторожились. Что ж, он ожидал этот вопрос и именно от такого, как Вильсон, с замшелым, узколобым мышлением, неколебимым в своей самоуверенности. Но сомневались, конечно, не только такие, как он. На исполкоме Джон Дарлингтон как раз и собирался всем им отвечать, но вот приходилось раньше. А о Вильсоне ему подумалось — с сожалением и грустью: нет, не преодолел в себе то давнишнее поражение, завидует, до сих пор не смирился…
— Знаешь, Энди, — сказал задумчиво, — твой вопрос абсолютно справедлив, и я развернуто отвечу на исполкоме, а сейчас упомяну лишь об одном: сожалею, искренне сожалею, что не начали всего этого раньше. Вижу свою вину. — Он помолчал, а Энди Вильсон горделиво расправил плечи и скептически, снисходительно смотрел на него: мол, уел тебя, ну-ка выкрутись! Дарлингтон, вздохнув, продолжал: — Что касается красивого жеста, Энди, то разве до него, когда мы подошли к пропасти? Мы — это все человечество. Я лично осознал грозящую опасность, пусть, по-твоему, поздно, но хочу, чтобы и другие осознали. Вовремя, Энди! Почему должны выступить профсоюзы? Отвечаю: мы мощная организованная сила. Зачем, спрашиваешь, должны ввязываться в политику? Это уже не политика, Энди. Это — вопрос жизни. Жизни миллионов людей, всех нас. Я так думаю.
«Правильно, Джон!», «Мы согласны!», «Кому же как не нам!» — раздалось со всех сторон.
— Кто-то всегда должен начать. Если начнем мы, Энди, я уверен, нас поддержат многие, все профсоюзное движение, — твердо закончил Дарлингтон.
Глава третья
Нулевая долгота
I
Лишь только Взоров пробудился, как в тот же миг возликовал: жив! Открыл глаза: на сдвинутых шторах сливочным маслом просвечивали солнечные пятна. Пошевелился: булыжник исчез, руки свободно поднимались, в голове — ясность и пустота, которую следовало бы заполнить. Он сел; потом встал; потом прошелся — как-то воздушно, неуверенно: вроде бы долго болел, разучился двигаться по-обыкновенному, с тяжестью. Что-то смутно помнилось, не мог сосредоточиться, сообразить: как, почему? Осмотрелся. Ну да, Лондон, гостиница, снотворное… Ах, прекрасно жить!
Ходил, упорно ходил взад-вперед и чувствовал, как тяжелеет, как тверже, увереннее становятся шаги. Возвращались обрывками мысли, но что-то им мешало, рассеивало, не давало овладеть сознанием. Он вспомнил, что долго был т а м, где сплошная чернота и никакого света. Он измучился беспредельно, пытаясь вернуться назад, вырваться, а когда совсем уж отчаялся, смирился с безнадежностью, вдруг пробудился, возликовав: жив!
