Приходя с одной работы, чтобы приняться за другую, он натыкался на разных людей и разные блюда, но далеко не всегда на детей. Томек и Кристинка возвращались обычно ближе к вечеру, когда вместе, а когда по одиночке, не преминув дать понять отцу, что не он один бывает занят. Дополнительно всякими разными делами. Ведь нельзя же ничего не знать и не пробовать. Вот он, Томек, уже точно знает, что не намерен становиться наркоманом. Видел тут троих, имел возможность за ними понаблюдать, весьма основательно понаблюдал и категорически отказывается. Гадость, больное дерьмо собачье, а не люди. Ему тоже предлагали попробовать — он не скажет, что ответил. Чтобы не выражаться. Зато Кристинка влипла. Её всю вторую половину дня промучили, и с неё хватит, хотя все девчонки жутко об этом мечтают.
Ужинали вместе, и Кристинка с мрачным удовлетворением только кивала головой, подтверждая слова брата, но не переставая жевать. Даже сквозь зацикленность на самом себе Доминика пробило любопытство: о чём таком мечтают все девчонки, ведь не о наркомании же?!
Оказалось, чтобы стать моделями.
— А никто не предупредил, что они должны делать до и между, — с обидой вставила Кристинка, перестав орудовать ложкой. На деле же выходило, что должны стоять и стоять, и стоять перед зеркалом на табуретке, и нельзя шевельнуться, ни чихнуть, ничего, а на них прикалывают разные там тряпки, а они колются — булавки, в смысле. А ещё руки вверх держать. А тётки вокруг болтают и дёргают, а ты всё равно стой. А потом в этом надо ходить, а оно страшно неудобное, а если потеряешь клочок такой приколотой тряпки, то сразу крик подымают. И снова стой. Ни есть не дают, ни пить, и ужинать нельзя, а те, старшие, уже дрессированные, могут одним салатом питаться или кусочком варёного мяса, совсем без вкуса…
— Она попробовала, — встрял Томек. — И я тоже, дала мне полкусочка.
— Я украла, мне можно есть, вот я и украла, — бодро подтвердила Кристинка. — Или полпомидора, но маленького. И они тоже должны стоять и стоять до страшного суда, я слышала, так те, старшие, говорили. И так всю жизнь. А страшный суд когда? Потому я и не хочу. Ни за что.
Доминик уже в середине леденящего кровь рассказа тоже расхотел становиться моделью. Что до наркомании, то согласился с сыном целиком и полностью. При этом он осознал, что в последнее время явно потерял контакт с собственными детьми, и возвращение близости было ему приятно.
Относительно взрослых, он дважды встретил дома собственную сестру, которая без лишних разговоров показала пальцем, что разогреть на ужин, и раз спросила, сходит ли он с детьми в театр на спектакль о благородных разбойниках, а в другой — примет ли вместе с ними участие в соревнованиях по бросанию чего-то там в цель на свежем воздухе. От театра Доминик решительно отказался, зато в соревнованиях согласился поучаствовать с удовольствием, ведь на свежем воздухе появлялся шанс на присутствие обожаемой Вертижопки. С мероприятия он вернулся в растрёпанных чувствах. С одной стороны, был горд потомством, поскольку не только Томек попал, куда надо, но и Кристинка, а с другой — вожделенное божество его разочаровало и здорово раздражило. Вертижопка, будто нарочно, портила настроение, обижалась, удалялась в неподходящий момент не в ту сторону, всячески демонстрировала скуку и недовольство, твердила… Нет, не твердила, давала понять, что ей холодно. А что самое противное, намеренно крутила задом перед тренером старших ребят.
