И подал за них (в 3-ю Думу): так как квартиры д-ра Соколова (старшина эсдеков в СПб., – где-то на Греческом проспекте) не мог найти, а проклятый «бюллетень», конечно, потерял в тот же день, как получил.
* * *
– Какие события! Какие события! Ты бы, Василий Васильевич, что-нибудь написал о них, – говорил секретарь «нашей газеты», милейший Н.И. Афанасьев, проходя по комнате.
У него жена француженка и не говорит вовсе по-русски. Не понимаю, как они объясняются «в патетические минуты»: нельзя же в полном безмолвии…
«Какие, чёрт возьми, события?» А я ищу «тем для статей». Читая газеты, разумеется – ищу мелкие шрифты, где позанимательнее, не читать же эти фельетонищи и передовые, на которые надо убить день.
– Какие, Николай Иванович, «события»?
– Да как же, – отвечает совсем от двери, – о «свободе вероисповеданий, отмене подушной подати», и чуть не пересмотр всех законов.
– В самом деле, «события»: и если понапречься – то можно сколько угодно написать передовых статей.
Это было чуть ли не во время, когда шумели Гапон и Витте. Мне казалось – ничего особенного не происходит. Но это его задумчивое бормотание под нос: «Какие события» – как ударило мне в голову.
* * *
Поразительно, что иногда я гляжу во все глаза на «событие», и даже пишу о нем статьи, наконец – произношу о нем глубоко раздельные слова ясного, значительного смысла, в уровень и в «сердцевину» события: и между тем совершенно его не вижу, не знаю, ничего о нем определенного не думаю, и «хочу ли» его или «не хочу» – сам не знаю. Я сам порадовался (душою), когда ухом услышал свои же слова:
– Господа! Мы должны радоваться не тому, что манифест дан: но что он не мог не быть дан, что мы его взяли!
Это когда Столыпин (А.А.), войдя в общую комнату, где были все «мы», сказал, что «Государь подписал манифест» (17 октября)… Все заволновались, и велели подать шампанское. Тут я, вдруг сделавшись торжественно-на-строен, с чем-то «величественным в душе» (прямо чувствовал теплоту, в груди) и сказал эти слова, которые ведь были «в сердцевину» события…
Между тем мне в голову не приходило, что дело идет о конституции. До такой степени, что когда я пошел домой, то только с этой мыслью, что дня на три, а может – дней на пять, можно отдохнуть от писания статей. Пришел домой и сказал это, и сказал, что завтра и послезавтра не надо идти в редакцию. Сообразно этому на завтра я велел приготовить себе белье, и отправился на Знаменскую в бани, лежать на полке в горячем пару, «отложив все попечения» (моя в своем роде «херувимская»)… И вечером что-то возился около бумаг, монет и около чая.
